Вышла наша Катя – а за нею текст: тенью ли, шлейфом ли – так и катится. Коли тенью – стало, это она, Катерина, тень-то отбрасывает, тень у ей в прислужницах-т: вышла Катерина – а следом уж и текст знай себе прилепётывает!
Стало, отбросила – и пошла дальше… тень-то… текст-то… Царица Небесная, и не разберёшь ни строчечки – потому тьма тьмущая – тень сокрылася – свечечку зажигай в келейке-то…
Бежит Катюшка наша по коченёвским по улочкам – чулочек бежевый, каблучок с подковочкой, поступь чеканная – кочевница коченёвская; бежит-спотыкается, чёртом чертыхается – одначе на чёрточки-затрещинки не наступа́т, границ-сестриц не наруша́т – бежит странница, листом лежалым лишь шуршит!
А мальчонки то коченёвской чокнутой кличут, а то выскочкой коченёвскою Катерину нашу – той всё нипочём, мечтательнице.
«Коченёвская чокнутая!» – криком кричат, а Катя сама себе: а то какая? Нешто в Москве-то чокнутые? – в Москве-то, слышь, сумасшедшие: вот Матвей Иваныч-то тамошний сумасшедший московский – а она, Катя-то наша, как есть, коченёвская чокнутая…
Бисером сибирка серебрится что на бесовке нашей, что басурманке сурьмяной… А уж что собою румяненная, коса что русая…
А зима изуми-и-ительная! А только измучила Катя неразумная Косточку, извела, изменница… низменная… умаялся Константин… нить утерял… а Катерина что змея…
Вот и тётушки с полатей спустились, тетёрушки пустоголовые…
И неделю на грешной земле живут, и другую, и третью…
– Тут, Катя, надысь человек один наведывался, – тётка глаза опустила, зарделась, дурища, замешкалась, – вдовый он, бобылём уж который год бобыли́т-мается, – и теребит кончик платка. – С города с Камня наведывался… вдовец он… – Другая тётка помалкивает: ишь, язычино прикусила стыдливая! – Так ему, вдовцу-то, хозяйка в и́збу нужна… в город в Камень… Старый он старик-то…
– И что? – Катя опомнилась.
– Дык вот… – старуха развела ручищами.
– Едем мы туды с им! – другая тётка. – Он присваталси… навроде того… – и тоже глаза опустила.
– Как? – девица наша вскрикнула. – К обеим? – Ну тётки, ну тётушки: ушки на макушке!
– Да типун тобе на язык! – в голос вопят. – Он ить старый уж старик! Хозяйка ему нужна в город-то в Камень… А у его изба большущая…
– А как жить-то с им станете? – Катя знай своё: выпытывает, вот привязалась-то, язва!
– Ой, не спрашивай ты нас, ничего мы не ведаем… – и машут руками-крыльями… невесты…
Вот ещё неделя минула…
– Поедем мы, Катя, и ей с собою возьмём! – сказали, да баушка Чуриха-то и услыхала! Страсть одна!
– Ишь что удумали? – сейчас и пришла в себя: глазищами зырк-зырк, беззубым ртом шамкает! Тётки-то и остолбенели: матушки родные! – Хушь волоком волоките – не сдвинуся! Ишь, халдюги! Да ентот дом ишшо… – старушка смолкла вдруг: никак призадумалась… аль позабыла словцо заветное… на потрет-то Чурушкин глянула, а сказать что, и не разумеет – криком кричит: – Тутотко прожила жизню – тутотко и смертушку встрену… ишь, удумали… И чтоб я и слыхом не слыхивала того боле! Вот помру… – молвила – да и померла, истинный крест! Так и померла старушка, царствие ей небесное и упокой Господь ей душу… Да и то, старая уж старушка была… старушка-вековушка… Так-то оно и вышло: рекла – и померла… то-то… А иные толь и знают что язычинами-т брехать!
На том, стало быть, и сказке конец?.. Да нет, не видать конца-то ишшо: и несть конца-то и несть краю…
Ну, погоревали-погоревали, тризну справили по упокойнице – да делать-то нечего: жить-то дале надобно!
Вот живут-живут какое-никакое времечко, хлеб жуют. А только вдовец-то с города с Камня в другой раз и наведайся! А тётки знай помалкивают да на Катю поглядывают: та пишет – что в миру-то деется, не слышит! Ну, ни с чем, стало, и уехал вдовец.
А только приезжает он и в третий раз!
Уж он и слёзно-то просил их, невестушек, умолял их, пустоголовых тетёрушек, и бородищею своёю трёс, и деньжищи-то с мошны вымал да показывал: эвон!
Ну а уж что речи скоромные вёл, что медовые источал, родимая моя матушка! Соблазнились тётки, прельстилися – в путь-дороженьку пустилися! Ишь, тетёрки пустоголовые!
– А нам, – говорят, – тут и делать-то неча! Мы, – говорят, – и дом-то продаём! – и стыдливые глаза прячут. Катя смотрит на них: стары-старёхоньки совсем стали ейны тётушки! – и такая жалость взяла нашу Катю, экая жалость-то!