– Да кому продаёте-то? – только и вымолвила.
– Цвирбулиным! – со злостью. – Цвирбулиным и продаём: кому ишшо-то? А сами в город Камень уезжаем: здесь-то мы, вишь, не нужны никому! – и давай скулить, давай выть! Катя стоит что дурочка, глазами лупает.
– А откуда у их деньги-то? – и руками так развела: дескать, не может того и быть, пошто брешут тётушки?
– А они нам сказывали? Оно конечно, у людей деньги: деньги есть – Иван Петрович, денег нет – паршива сволочь!
– А Гальша?
– А что Гальша? Что Галина? Голова из глины: залегла, залегла в логове-т! Катьша-то шаталась, гульливая, – да угла какого не выгуляла! А Гальша и шагу не шагнула! Галина! Галина-то что волчина: зырк-зырк! А этот… сродственничек… – и сызнова в голос и воют.
– А я куды?.. – А и правда, ей-то, Кате нашей, что делать? – Мне-то куды сгинуть, куды кинуться? – ну что дитё малое, неразумное, вот ей-богу же! Ах ты Катя ты Катя!
– А это уж как знаешь, Катерина! – А Катя и знать-то ничего не знает и ведать-то ничегошеньки не ведает! – Видно, судьбинушка уж такая тобе выпала! – тётки вздохнули – и плачут-заливаются: и Катю-то им жалко, лапушку, да что они могут сделать-то: старые они, больные… – Э-эх, видно, не место тобе здесь…
– А где? Где место мене?.. – спросить-то спросила Катя, да и призадумалась: вот, стало быть, как выходит! И такая она вдруг беспомощная сделалась, такая неприкаянная… смотреть больно… Тётки и не глядят – отворачиваются…
– Катерина, а то, можа, до отца ехай? Можа, он тебе примет? – а у самих-то глаза виноватые-виноватые! – Сказывают, он нонче в городе идей-то болтается… О-хо-хо… Можа, и сыщешь там его, а? Как-никак, а всё отец! – Катя стоит что статуя. – А то с нами поехали, а? – и тут же отвечают, торопливые: – Ну, гляди, Катерина, гляди… Ой, горе!..
И где ты, родимый батюшка? Чай, не признаешь дочь свою Катеринушку, лицом белую, румяную? И где-то обретаешься, фигурка сгорбленная, стариковская, глаз полуслепой, не мигающий?..
А ведь умрёт он… умрёт… усопнет… но после… после… усопнет… и описать не опишешь… шь… шь… Ч-чуров… Ек-кимович… Мигнул, ручонкою махнул… и пошёл, и пошёл…
Вот тётушки-невестушки вещички-то сбирают-склада́ют, а Катя что отымалка какая мыкается – в библиотеку покатилась, меж книг искать убежища.
Тётки-библиотекарши Катю-то завидели – и сейчас у них, у клушек, глазки-то и загорелись, так, знаешь, огнём и зажглись: мол, квохчут, замуж свет-Катеринушку выдадим!.. Писателя-то да за читателя – экое диво! Ин читатель-то, стало, сыщет свово автора?
Шибко складно да важно выходит… Э-эх, книжечки-книжоночки, девочки-девчоночки…
Сказано-сделано: не взяли, не приняли Катю нашу, глупышку лупоглазую, книжкины хранительницы – тётки всё старые, лицом нехорошие, хиври вихрастые архивные! – ступай-де, красна девица, сыщи себе иного пристанища! Не взяли – не приняли, на дверь указали глазами стыдливыми! Одначе читателя жальче жалкого: нешто ему, сердечному, век без жёнушки вековать да маяться?..
Тётки заполошные спохватились: загалдели, заворковали, свёрток какой-никакой из-за пазухи вымают – Кате толкают: дескать, на, бери!
– Это деньги за дом! – тётка всплакнула, крякнула.
– Твоя доля! – другая тётка. – Так что ты топерва невеста богатая.
И рада бы улыбнуться, да куда уж там… э-эх… А Катя стоит со свёртком тем ровно дурочка полоротая: и на что он ей… и куды идтить?..
А тут и Косточка подоспел!
– Катя… а давай вот что… – говорил торопливо, слюну сглатывал, ручонками размахивал, что какая мельница! Ах ты Косточка… а глаз-то на Катю свою и не поднял! – Вот что… а давай начнем сызнова, а? – и глянул: дитё малое, да и только! Глянуть-то глянул – да тут же и отвернулся. Тёр переносицу, переминался с ноги на ногу. А Катя молчуньей помалкивает. – А что? – настаивал Косточка. – Поедем за город… – и прибавил: – В разных вагонах поедем… помнишь?.. А хочешь, поедем… будто чужие… потом как бы случайно встретимся, а? – пронзил взором пламенным Катю окоченевшую. А зарделся-то… что рубашечка красная…– А после ко мне пойдём… – и носком ботиночка землю ковыряет смёрзлую. – А? – Катя вздрогнула, вскрикнула: махонький камушек отлетел от башмака Костина и коснулся ейной ноженьки, в тоненький чулочек обряженной. – Тебе больно? – и слёзы на глазах: эвон как мучается-то, голубок! Отвернулась Катя, надулась что мышь на крупу: лишь бы глаз тех молящих не видеть, безумных глаз! – Катя, давай?..
А та оглянулась, улыбнулась холодно: глупо-то как, нелепо-то… Господи…