– Вы не Агнессу поджидаете? – и глазёнки опустила… Так и есть, старушонка подосланная… Ну и слава Господу, что Агнесса сама не явилась… ровно рукой сняло… Катя выдохнула: чего греха-то таить, побаивалась она той Агнессы-то, ой как побаивалась… – А я и есть Агнесса! Она самая… – Дева наша часто-часто глазами-то и замигала…
А Агнесса заговорила – торопливо, сбивчиво… точно опасалась спугнуть глупышку нашу, губушки надувшую:
– Вот Вы какая… А я Марфе-то звоню Игнатьевне, а она: Катя, мол, приехала, сродственница, мол, Матвея Иваныча… – Катя рот и раззявила. – А он же мне про Вас ни словечечка не рассказывал.
А Катя:
– Да какая-такая сродственница? – криком кричит. – Жена я его законная. Так-то вот… Мой он! – и на окошечко зыркнула – а Матвей Иваныч оттуда, с окошечка-т, ей и подмигивает. Ну, она и разошлась что лёгкая в горшке: да глянь, мол, на себе, какая ты из себе вон вся старая, на морщину изо́шла вся, что худая гармонь!
А Агнесса:
– Да я вот и сама раньше-то как думала: стыдно быть морщинистой, седой, жалкой… – она развела руками и как-то беспомощно вниз глянула, точно обронила что, утеряла что – и никак сыскать не сыщет! – А теперь, когда красота ушла… Матвей Иванович… – и улыбнулась виноватою улыбкою… а рот-то беззубый совсем… Прости Господи! – Он меня и такой любил! – Агнесса будто оправдывалась пред Катею! А та что злыдень какая: да на кой ты, мол, сдалась ему – моё, мол, он тело мял белое, мою почитал душу чистую! Та как-то нелепо выпучила глаза, дабы предотвратить поток слёз, – а они лились, ливнем лились, вот неугомонные, стекали по сморщенному личику: на миг задержатся в бороздках-морщинках – и, сбившись с дороженьки, плюхаются на редкое полотно плащика, растекаются кляксами… и стоит она словно окроплённая святой водой!..
И так жалко стало Кате Агнессу блаженную, жальче самого жалкого. А Агнесса лепетала-лепетала, пришепётывала:
– Одна ить я! Нет у меня никого! – и выкрикнула резко, по-птичьему, головёнкою тряхнула, взвизгнула: окромя, мол, его! – да сама-то и испужалась первая: на Катю глянула потерянно, засуетилась, заметалась… да и успокоилась: глаза, глаза прежде всего успокоились… – Катя, а ведь мне тогда тридцать-то и было что годков, это вот когда его повстречала, Матвея-то Иваныча! – покачала головой. – Да не бойтесь Вы так, голубушка… – А Катюшка что в лихоманке пошла подсчитывать, это сколько ж лет прошло, кануло, минуло – десять, двадцать… Господи, да сколько же… А Агнесса меж тем тихохонько глянула в глаза что Матвею Иванычу – и пошла себе, побрела-засеменила своими крохотными сухими ножонками…
И тую ж ноченьку Матвей Иваныч явился к Кате нашей: вот пришел и смотрит эдак… с закавыкою… Ты, говорит, не забижай, мол, Агнессу, Катеринушка. И строжится.
– Мотечка мой! – и кинулась к ему на плечь, и хохочет смехом дурным, заливается. Марфа за стенкой и вошкалась, и вошкалась Игнатьевна: ночь на дворе, а она орёт, что оглашенная! – да не утерпела, вошла в Катину комнатку. Да так в щёлочку-то просунулась тихохонько – видит, не в себе девка: подушку тискает, по постеле мечется. Окрестила старуха комнатку да и пошла себе посыпохивать. А Матвей Иваныч Кате: и ты, мол, спи, а я после ишшо приду – и поцаловал ей в лоб, а губы что ровно пышичем пышут, родимые матушки! Нешто в аду кромешном и жарится…
Вот спит наша девица, а Матвей Иванович, задумчивый, даже какой-то робкий Матвей Иванович, еле слышно, точно боялся разбудить ребятёнка крохотного, прокрался к большущему старому комоду красного дерева – этим комодом, почтенным величавым комодом, он дорожил, дорожил особенно! – откинул краешек кружевной салфетки-скатёрочки и извлёк с-под неё фотоснимок выцветший да каку-то китрадочку – вот извлёк и за пазуху: на том свете всё сгодится, мол. А и что за карточка, что за китрадочка, одному Богу и ведомо.
– Мотечка мой… – Катя пролепетала еле слышно, одними губами – и звука-то никакого не было… но ей всё одно показалось, что слышит она, слышит какой-то голос, чужой, чужой голос! Не она, не Катя, говорила то! А Матвей Иваныч встрепенулся вдруг, глянул на нашу девицу, распахнул руки… Она двинулась ему навстречу… А он пальчик к губам: спи… И только его и видели, только и мелькнула что рубашечка красная…
Наутро сели завтрикать, как ни в чем не бывало, Катя да Марфа Игнатьевна. Катя за троих ест да знай нахваливает: и блинки-т удались, и оладьи ладны, а уж пышки сладки шибко! А Марфа и рада-радёшенька: никак, дурь-то вся поповыветрилась – да Кате сметанки-маслица подкладывает. Да и выспрашивает:
– Что эт ты, Катерина, трепалась-т всю ночь, моталась по постеле, что отымалка какая? Я уж и так и сяк и головой об косяк – нейдёт сон, отворачивает! – А та очи опустила стыдливые: да, мол, муженёк пожаловал – с им, мол, и кувыркалась! Обронила словцо – да сызнова знай наяривает! А Марфа рот и прикрыла ладошкою – блин колом встал, масло по мысалам текеть… Силы небесные! – А с Агнессою-то свиделись? – А Катя рот отерла: а как же, мол, свиделись. И к оладушкам прилаживается. У Марфы душа вон: страсть одна!