И уж толь темь нашла – Катя юрк в комнатку и ждёт-пождёт свово желанного: рубашечку надела новую кружавчатую, что матерь припасла в приданое.
Тот и явился…
– Матвей Иваныч… Мотечка мой! – А он там что улыбается: во всю губу. Да пальчиком погрозил: мол, тш-ш-ш, тишину не пужай… – Ты откуда… ой… – И сызнова улыбнулся, глаза поднял: дескать, оттуда… откуда ишшо… – Боже… милок ты мой! – Катя и рванулась к ему, да со всею силою, да рубашечка кружавчатая спала с плечика, обнажила белые грудушки! Да и выдохнула: – Ну зачем, ну зачем ты улетел от мене, сокол мой?.. – А старик усмехается, головёнкой покачивает, на прелести белые любуется. А сам сидит пред нею всё в том же сереньком плащике, в тех же ботиночках… – А как там, Мотечка? – А тот приложил палец к губам и помалкивает, за грудь белую дёржится мертвою хваткою. А Катя и не мигнёт, до того сладостно! – А не встречал ты там мою матушку? – и кусает губки алые. – А баушку Чуриху? – А Матвей Иваныч толь и улыбается, толь и покачивает головушкой. А после сдавил белую Катюшину грудушку клешнёй своей – и скрылся… ровно его и не было… Толь серый глаз ишшо долго сиял в теми́ светляком каким…
Вот посыпохивает, Катя-то, да слышит скрозь сон: нашёптывает кто в дверь полуоткрытую (потому, видать, Матвей Иваныч уходил, да не прикрыл как следовает). А веко, что оковами сковано, не подымается. Долго ли коротко, роток раззявила, ощерилась, да за порог.
Что такое, за столом сидит Марфа, что молодка, обряжена в красный платок, а с ей рядком… прости Господи… А не столе-то, на столе, одной живой воды толь и нет!
– Али не узнала дорогого гостя, а, Катя? – и глаза потупила бесстыжие, Марфа-то, Игнатьевна-т. Катя и смекнула сейчас: её работа, чья ж ишшо? А тот сидит: жрёт-пьёт – морда трескается, а волос ровно у козе под хвостом!
Валентин игривый голову склонил, подмигнул Катерине – а на голове-то, на самой маковке-то, проплешина, что… тонзура времени! Толь не ясно, какому богу служит Валька-то Подрясников. Улыбнулась Катя зоркая-лукавая на плешь ту – смолчал, стерпел Валентин, побледнел лишь чуток, самую капельку.
– Ах ты время, времечко! – Марфа и заахала. – Это ж сколь годков минуло…
А Валька держался-держался Подрясников, на Катину красу глядючи, да ровно трясуном каким и пошёл: эк петушится-то!
– А Вы не меняетесь: Всё такая же… – и сомлел, и глаза потекли… перебродившим елеем! И губищи облизывает.
– Да что эт я сиднем-то сижу! – Марфа красный платок скинула, заметалась, закудахтала. – Мене ж к обедне идтить надобно! О-хо-хо! – и на Валентина зыркает. И за дверь, и что ветром сдуло ей.
– Где ж Вы пропадали-то всё это время, а, Катенька? – а сам что дурень какой сделался: глазом катается по Катиному телу белому.
А Катерина чаёк наливает неспешной рукой: локотушечка с ямочкой, – да с сахарцом в прикуску и наяривает: ох и горячущий! И толь потянулась к крендельку, толь роток раззявила – Валька, что голодный волк, схватил тело белое Катино да и поволок в комнатку что Матвея Иваныча… Та и не опомнилась – а он халатик с ей содрал, что кожицу, да на постелю повалил каким увальнем нашу девоньку. Да толь коснулся лона заветного, мошна и повисла худым мешком… А Катя залилась русалочьим хохотом – и стыд не прикроет, потому чует свою силушку! Ишь ты, на его-то постеле, да в ей войтить осмелился! А тот стоит глазами лупает, на Катю рот раззявил, ин сопрел… Постоял-постоял – да к двери и пятит… Валька ты карнавалька: повалил Катю – да с ног на голову!
– Да куда ж Вы? Чайку-т откушайте! – и хохочет, русалка бесстыжая.
Спасибо, Марфа возвернулась Игнатьевна, точно что чуяла!
– О-ой, Валентин, да ты куды? – и заахала почтенная, и запричитала.
– Да я, Марфа Игнатьевна… – а сам на Катю толь и зыркает, там весь пунцовенный, да ишшо пятном пошёл. А та приоделась, да за столом посиживает, да кренделёк надкусила – пожёвывает.
– Господи, да как же… Я ж наготовила, что на Маланину свадьбу! – пропела старуха стыдливая и засуетилась, закудахтала… а сама краешком глаза на Катю поглядывает: видит, куражится девка, в раж вошла, пустое её ботало! – Да проходи в комнаты, Валёк!
А Валька губёнки поджал, головёнкой лысенькой покачивает, а куды кинешься – к столу и присаживается, да насупротив Катерины. А та кренделёк маслицем обмазала – да и посасывает, толь губа и лоснится, красная, толь язычок и мельтешит пред глазами Валькиными шалыми. Пьют, едят, друг на дружку, что злыдни какие, глядят да помалкивают. Марфа не стерпела Игнатьевна.