– Ты, Валя, обженился, чай? – А тот одно и знает что слюну сглатывать, на кренделя Катины пялиться. А Катька сама, не ровён час, и Вальку живьем заглотит, палец ей в рот не клади.
– Да пока нет… – А Катерина, слышь, похохатывает: а ну как сказать Марфе про женилку Валькину. – Но здесь несвободно! – и ткнул в грудину, в сердце самое.
– А-а! – пропела старуха да на Катю косится, лукавая: эх ты, мол, ворона, проворонила… ан норову свому отворот-поворот не указала, лохти топерва, небось, кусаешь…– Ну что ж, дело молодое…
А Катя понаелась да позёвывает: так дремь измором и берёт, да во весь рот.
– Ну, спасибо за угощение, – и откланялась. – Будете в наших краях, милости просим, – бросила словцо гостю… ровно псу шелудивому кость, ухмыльнулась – и хлопнула дверью.
Марфа только и ахнула:
– Да ты что? Какая собака тебя тяпнула? – А Кати и след простыл. – Ну и чёрт с тобой, прости Господи! – и голову повесила: слог нейдёт, с ритма сбивается наша Марфа-страдалица… – Чайку выпьешь ишшо, Валёк? Чаёк свеженький! – куд-кудахчет старуха. – Вареньице вот… медок… а то, можа, сливочек… – Валька чаю отхлебнул… губы в варенье… да обжёгся, да слюну сглотнул – и толь чашкой о блюдце трум-бурум… Катя в дверь голову и просунула:
– Да, верно сказывают, не в свои сани-то не садись… – пропела Катерина-сирена лукавая.
– Да каки-таки сани-то? Каки салазочки? – Марфа рот раззявила: ишь ты, сани удумала…
– Ну-у… это, Марфа Игнатьевна, такие сани… – ишь ты, понукает, лихач, да и сверлит Катю своими глазками-буравчиками! Проваливал б к едрене матери! Нешто в морду ему чаем плеснуть… чаёк свеженький… – Такие сани… Вот ездят они, ездят-ездят… пустопорожние… полозьями лишь и скрипят…
– Всё шутки шутите? – улыбнулась старуха наивная. – На то вы и молодые, шутки-то шутить. Я вот тоже, бывало, любила пошутковать. Вася-то мой, упокойник, уж такой шутник… – и смолкла: Катино личико как помертвело вдруг… Царица Небесная…
– Катерин? – Та открыла глаза. – Слышь, что ль? – Катя спросонья щурится. – Я говорю, спишь? – Марфа Игнатьевна! – Ушёл он… сгинул! – старуха озирается растерянно!
– Кто сгинул? – пролепетала Катя.
– Да кто – Валька! Как человек ить пришёл, – огрызнулась Марфа. – А я что, нешто задярживать его стану?.. – и лопотала-лопотала старуха бестолковая, руками размахивала, что жерновами мельница.
Темь пришла – а с ей и Матвей Иванович. А Катя уж ждёт-пождёт, и рубашечку не надевает кружавчатую, так и лежит на постеле в чём матерь на свет выпростала, эвон простыню-то скомкала.
А он, упокойник-то, всё поглаживает ей, да всё в очи заглядывает своими светляками нездешними… А после и ожёг поцелуями тело белое – до сих пор горит да синяком испещрено чёренным, что какими каракульками. И любовь такая промеж ими стояла-была… Мёд-пиво пила… По кожице тонкой текла… Да и не любовь – Любовь Ивановна! Ишь, кралечка! Любушка-голубушка, Ладушка пригожая! Эвон как разрумянилась, распустила косу свою русую-шелко́вую – так и вьётся, так и вьётся косанька! Эк подбоченилась – пошла глазами стрелять! У-ух! А сарафанчик-то красенький! А что хорошая, а что пригожая! Любо-дорого и поглядеть!
А она ему, Катя-то: не серчай, мол, милок, с Валькой-то я, мол, толь покуражилась. А он головёнкой лишь поматывает: до Вальки ль ему на том свете-то? Да напослед возвернулся – а уж почитай сгинул туды, на тот самый свет, – да и говорит: ты, мол, не отдавай Вальке писульки-то, мол, мудрёные, каракульки-т (ловок он, шельма, Валька-то, хушь измором станет брать – не отдавай, девонька!), и ни одной душе не отдавай, потому самому, мол, сгодятся, кады настанет пора-времечко… Катя толь и мотнула головёнкой – да чуток ишшо понатешилась с лю́бым своим.
И как в воду глядел Матвей Иваныч, на самое что на донышко: дни три всего толь и минуло – явился человек. А и что за человече такой? Сказался другом покойника, Мартыном Бабичем, Мартыном Харитонычем: мол, так и так, слух пошел, мол, что Катерина-т стоит нонче в Москве – а покойник-то, мол, сказывал про ей: мол, сродственница – так вот и наведался. А сам шерстит глазом по углам: нет ли где стишка какого, не припрятано ль какой каракульки. Катя сейчас и смекнула, Матвей Иванычем выученная. А сама стариком Бабичем любуется – а и есть на что посмотреть, послушать что.
Там грузный-то что, а волосатый-то, а губастый-то, а нос вот что ка́пель: того и гляди, в рот упадёт! А уж сопит-кряхтит, родимые матушки! И голос сочный эдакий… Сам, вишь, дебелый – и произношение у его, стало, дебелое…