– Что это, Катюша, Мартын-то наведывался! – А она: да не нужо́н он мене, мол, один ты, сокол мой яснай! А тот светляком своим мигнул – да на тело белое и не зарится. Катерина уж и так и сяк пред им извивалась – не дотронулся. Да так и сказывал: – Притворяться ступай за врата, а уж ежели творить – надобно дверь затворить да пропеть оду ночи: даровала бо одиночество! Что Музам замки́!
– Возлюбленный мой…
– Тш-ш-ш… – Матвей Иваныч покачал головой. – Тш-ш-ш… – Да толь его и видели, свиточка красная…
Зову возлюбленного: возникнет из воздуха соловьём золотистым… слова ловлю… ласковые, ладные, далёкие… ледяные… улетит в лето… истлею… стихну… тш-ш-ш… слышишь… услышь мои молитвы… ты… ты… кто ты?..
Зову возлюбленного: возникнет восточной вязью, заветный… Чок-чок…
И запропал сызнова…
Катя совсем с лица спала, там вся позача́врела. Марфа толь и прикроет рот ладошкою, толь и поохает – а куды кинешься? А та сидит над писульками Матвея что Иваныча, ровно он из писулек тех кажет нос, глуподурая, да кажную строчечку, кажную буковку что поедает поедом! Махнет рукой – и почапает сердечная, Марфа-то Игнатьевна.
Бабич пожаловал, Мартын Харитонович.
– Погодите, дайте отдышаться! – крикнул с порога. Ввалился грузно: уж пыхтел-сопел, пыхтел-сопел, пот со лба утирал! До комнаты не добрался – в прихожей и осел что пустой мешок.
– Мартын Харитоныч, миленький! – Катя-то на плечь ему и кинулась, да комкала в руках платочек-лоскуточек беленький. – Ну Вы-то пошто мене оставили? – и терзает, терзает несчастный лоскуток.
– Да что Вы, Катюша, ей-богу… ну успокойтесь, голубушка… – и задышал ей в маковку. И сверлит ей своим буравчиком… и тонет-то что, тонет… А та ни жива ни мертва: что плеть повисла у его на руках.
– Он-то уж котору ноченьку не является: али позабыл совсем…
– Да кто, Катенька? – и забе́гал Бабич по комнате, чубом затряс.
– Да кто – Матвей Иваныч, Мотечка мой… Видно, удумал что… А можа, взревновал… – А тот дышит, что худая гармонь: вон кадык ходуном пошел! – А я ить его одного люблю… – Люблю – экое словцо: кругленькое, да гладенькое, да ладненькое, да вкусненькое! Сейчас с языка-то сорвалось Катина – да колобочком и покатилось: прыг-скок, прыг-скок… скок-поскок в чужой роток – только его и видели… Мартын толь слюну и сглотнул Харитонович. – Муж ить он мене… – А тот толь и развел ручищами да отмахивается от Кати нашей, что от чумной. – Муж! – И что какая собака цапнула за язычино нашу Катерину!
– Да ну вас всех… – ишь ты, кобенится! – На хромой кобыле не подъедешь! – призадумался – а Катя – вот ведь, право слово, чокнутая! – сейчас и видит: грузный Мартын Харитонович… кряхтит-сопит, по́том обливается – на хромую кобылу взбирается – та упирается… да рубашечка красная, да сапожки сафьянные на Мартыне свет-Харитоныче… э-эх, родимая… Роток прикрыла ладошкою Катя наша: и всё-то ей мечтается! – да и оттаяла, ластится сызнова к Бабичу.
Спасибо, добрая душа Марфа Игнатьевна тут как тут.
– Ты ступай, милок, вишь, не в себе девка, ступай! – да Мартына Харитоныча под белы рученьки – и за порог. А Катерине: пойдём, мол, милая, я тобе, мол, постелю постелю. А она: а ведь он, сам, мол, Матвей, мол, Иваныч, за все те годы, что я рядом была, не написал ни строчечки! – да губушки толь и дрогнули, трясуном затряслись.
Вот в сон провалилась – а Матвей Иваныч: отдай мене, мол, каракульки, писульки, отдай, мои, мол, они. А Катя: да что ты удумал, желанный мой, да нешто схоронить-утаить их хошь? А он вцепился мёртвой хваткой в груди белые, потому промеж грудьми писульки те Катя припрятала. А она, девчоночка: дай хушь ночку с ими пересплю, прощусь, мол, с каракульками, а тады уж забирай их с глаз долой на тот свет, коли так положено. Пожалел ей Матвей Иваныч: пёс с тобой, прощайся – да напослед над белым телом и понатешился – по сю пору стонет тело девичье. Понатешился и сгинул, толь его и видели.
И всю-то ноченьку прощалась Катя с каракульками, с писульками-завитушками быстрыми, что рученьками сам Матвей Иваныч из собе выписывал, прощалась да на зубок вытверживала, – поповырос бы ус, на его б намотала, да не дал Бог бороды-усов, потому деушка! Ах ты Господи! И перецаловала-то кажную строчечку, бедовая головушка: украдкой, ровно преступница… ах ты Катя-Катеринушка…
А утречком, спозараночку… Боже! Родимые матушки! Глазища бездонные… да ещё эти круги страшенные чёренные под глазищами… силы небесные… А бледная: ни кровиночки… Ах ты Катя… Промеж грудей пошарила – нет как нет каракулек, нет ни писульки, ни закорючечки…
На численник глянула: как есть, годовщина его смертушки… Да на могилу и почапала, повязалась Марфиным красным цветастым платком. Вот стоит, а могилка завалилась пуще прежнего, да оградка приосанилась, да карточка окошечком светится, а на сырой на землице ни цветочечка… Забыла, видать, Агнеюшка…