– Да который Роман-то? – старушка и обеспокоилась: уж не повредилась бы в уме девонька от долгого от чтения-то! И к Кате: в глаза ей заглядывает! – Да ты сказывай, доченька, который Роман? Чтой-то не знаю я никакого Романа-то?
– Книжка! – выговорила – и полегчало будто нашей страдалице: словцо, ишь, выискала!
– Какой Книжко-то?
– Да нет, тётенька, – засуетилась Катя торопливая, – там, – кивнула головкой, – черным по белому: мол, роман вышел с-под пера… Мне бы, тётенька, поглядеть хушь одним глазочечком! – а сама сгорает от нетерпения: эк разобрало!
– А-а! – протянула старица понимающе. – Вон ты про что – про писаное… – и бросила виноватый взгляд на нашу девицу. – А толь ничего такого у мене и нет, – и развела ручонками махонькими. – Всё, что осталось от ей… – старушка скуксилась, запела тоненьким голоском. – Всё, что было, всё тобе открыла… – и отвернулась, стыдливая, пряча слёзы невольные.
– Тётенька, милая, – молила Катерина неумолимая, – ну может, прибрали куда, схоронили где?.. – Али то сама Агнесса схоронила свои каракульки – и сгинули они…
А роман-то, роман-то, ну ровно плотью на глазах облекается, добреет, – так-то Агнесса пописывает! Так, мол, и прёт, так и прёт с-под пера! Экий дородный… родный ты мой…
Катя глазёнки-то продрала: прозрела, прозорливая! А и что за диво: Агнесса-то пишет всё лучше и лучше!
Ан пишет-то свет-Агнеюшка – читает-то наша Катеринушка!..
«Пишу, пишу: и день, и два, и неделю, и месяцы – а начала всё не провидится: нет как нет, в темноте какой будто сокрылося – а где искать-то его, где выловить? Аль конец обернуть началом-то? Помоги, Царица Небесная, шепни на ушко словцо заветное, красное, да чтоб корень у словца-то ядрёный был!»
И две последние записи:
«Еду я, Агнеюшка, еду… уезжаю с глаз долой… Еду оканчивать свои последние деньки…»
«Сосед мой… Иван Матвеевич… – тут будто рука Агнеюшкина дрогнула – почерк поскакал по кочечкам… и это многоточие… И словно Матвей Иванович неуловимою тенью пронёсся над снами Агнессиными… – Соседушка: славный такой старичок! – всё просит: спой, мол, Агне́я, спой, добрая душа! – я и пою – тихо, торжественно…»
– Тётенька, – взмолилась тогда Катя наша, – отдайте мне эту китрадочку, смилостивьтесь! – и смотрит: ласково так, беззащитно глядит, глазёнками лупает!
– Да ты не насмеяться ль удумала, девица? – старушка прикрыла рот ладошкою и помотала головёнкою махонькой – Катя и попятилась! – Всего и добра-то у мене от ей осталось две картинки да две паутинки… – и карточку Катерине протягивает, и улыбается, блаженная. – Смотри-ка! – Катя и глянула – да ахнула: дриада – игривая, юная, светлая! – мигнула нашей девушке! Тяжеленные волосы спутаны, украшены мелкими цветочками – и ниспадают на́ руки, на́ плечи, на грудь дриады той, обвиваются вкруг её стана стройного, точно длинные тонкие ветви с проблесками свежей молодой листвы! Вся фигура освещена ярким солнышком, да оно само словно запуталось в гибких ветвях-волосах, и лучи его светлыми лентами вплелись в густые пряди блестящие. А два глаза мерцающих, будто плоды диковинны, проглядывают сквозь пышные, солнцем вызолоченные и на солнце горящие заросли… Улыбка дриады манящая, куда-то зовущая… И эдакая-то красота… то ль она блазнит кого, то ль нашёптывает о своей невинности, девственности?.. Катя сама не своя: экое диво дивное?.. И глаз не отвесть… И зажмурилась девонька, и зарделася… ровно кто отхлестал ей ветвями гибкими – да по лицу, по нежному личику!.. – Ну что, чай, не признаешь никак? – пропела старушка голосочком тоненьким – вот-вот изойдёт на плач! – Она это, она… – и загундосила: – Агнеюшка-а-а… Я-то вот жива, Стара́ Старико́вна, а ей-то… червы грызут!..
А Катя наша держала в руках Агнеюшкину карточку, держала да думала… Нет, не эту Агнессу черви-то грызут… эта канула… бесследно канула… а вот куда? И ещё думала: а красу свою запечатлела-пропечатала… сама сгинула – а карточка вот она, в руках Катиных…
А старушка убивается:
– Отказалась она от красы своей! А они-то, сёстры ейные, братовья, тётки-дядья-кумовья – но всё более сёстры – и устыдилися: не хочем мы, мол, чтоб ты таковская была! Попервоначалу-то завидовали, завидущие, ух и завидовали красоте-то эдакой неописанной, а опосля, как она отказалась от красы-то своей, – сейчас и устыдилися! – старушка утёрла слёзы уголочком платка, поуспокоилась.
– А как это, отказалась, тётенька? – на что-то спросила Катя наша раскосая.
– Да как… Рукой махнула на красу-то свою… Ну а краса, она что: она, вишь, на месте-то не состоит, она точно птица небесная – сейчас и упорхнёт, коль ты усердия не проявишь да не попотчуешь ей по-царски, по-нектарски… вона как… – Ох, до чего ж диковинными показались речи те Катерине нашей зачарованной: ох и славно молвила старушка, ох и ладно! Экие всё премудрости-то!