В другой раз взмолилась наша девица Катеринушка!
– Тётенька, – кричит, – милая! Отдайте мне китрадочку, Христом Богом прошу! – Поверила ей старушка.
– Бери, – говорит, – дочка! Всё одно девки повыбросят! И карточку бери… кады и помянешь мою Агнеюшку! – примолкла, призадумалась, глаза на Катю подняла свои эмалевые. – А тебе-то, – молвила, – много ль счастия краса твоя принесла?.. – Ничего ей Катя не ответила – да и что ответишь?.. Попрощалась со старушкою, поклонилась ей в ноженьки… да и побрела себе тихохонько…
А Агнесса… ах ты Агнея-Агнеюшка… вот явилась, да вцепилась обеими руками собакою цепною что во сердце во Катино, да и дёржишь-дёржишь, спуску не даёшь – раскачиваешь его, ровно колокол… вот оно, сердце-то, и звенит будто, и плачет… живым человечьим голосом…
А сама-то ты, Агнея, явиться-то явилась – да всё молчком! А после оплела руками-ветвями гибкими, да нашу девицу крепко-намертво – да и поёшь песню какую диковинную:
– Отдай ты мене, – поёшь, – Матвея Иваныча! Отдай! На что он тебе? Мой он, мой… – и манишь, манишь рукою-то, Агнеюшка… Катя оглянулась – а Матвей Иваныч уж и тянется к ей, к покойнице… Вот и отпустила наша девица Матвея Иваныча, отпустила сонная-полоротая…
А толь такая тоска, такая тоска скрутила ей смертная… Вот и скётся Катя ровно бесприютная: по избе мотается-таскается, что отымалка какая, да к Марфе Игнатьевне приступом и кидается: дескать, как жить-то далее? – и мается девка, мается…
– Дык ить ты ж ровно бабка Крючок! – Марфа Игнатьевна ручищей махнула, да сгоряча махнула, со всего плеча: э-эх, разудалая душа! Катя и ахнуть не успела: что за бабка такая-эдакая? Да ей нонече хушь горшком прозови, толь в печь не сажай – один чёрт! – Слыхала небось? – ей сказительница лукавая. – А коль и слыхала, так послухай ишшо чуток, – и манит Катю-то пальчиком. – Вот была себе старушка, ага, – начала Марфа, да уселась поудобнее – подушку под бочок – да щёку рукой подперла, – и при ей старичок, а как же? – и подмигнула Кате глазком масленым: дескать, гляди, девка, не проморгай сказку! – Вот и всё бы ничего, да только шёл меж ими по вси дни спор: уж такой спор спорный, ровно бурьян лютый, – не продерёсси! А и спору-то: старик ей слово – она ему сто, да ядрёных-перчёных, что и во рту не подёржишь – выплюнешь, да ишшо и морду всю перекосит от при́вкусья! Вот жили-жили – видит старик: нету как нет житья, совсем старуха вышла из повиновения – знай своё гнёт! Думал-думал старый, ходил-ходил горемычный – удумал: порешил он старуху свою утопить, да на самом дне самого глыбокого колодца с самою что ни на есть студёною водицею. И настал день назначенный окунуть старику руку в студень серую – старуху отправить на тот свет-темень! А и жалость душит, что ни выскажешь, ни выплачешь, – ан делать неча! Вот повёл он свою старуху непутёвую ко колодцу ко глыбокому, а у самого дух точно худое решето, а и сердце трещиной изошло: одно слово – страсть! Вот взмолился он, к своей подруге окаянной обратился: повинись-де, старая, – всё прощу, отпущу! Куды там! Непреклонна! «Крючок!» – кричит, да смехом заливается! Вот схватил он её за косу – расплелась коса, распустилася! Повинись, мол, простоволосая, преклони колени, окаянная! А старуха знай своё: Крючок да Крючок! И хохочет что молодка, так и заходится. Вот схватил он ей за шею за морщинисту, вот рванул на ей платьице ветхое – знай своё старушонка насвистывает: так Крючком старика и окрещивает! Окунул он тады бесстыжую в муть мутную, в глыбь глыбокую – и следа от ей не осталося! Глянь, а оттуда, из мути да глыби, палец морщинистый вынырнул, да крючком тот палец был согнутый! «Что ж, последнее слово твоё!» – старик лишь и выдохнул… – Марфа Катерину смерила взглядом что аршином, покачала головушкой, зевнула, да роток и перекрестила. – Ну вот, кому сказка, а кому и бубликов связка… – А Кате нашей что сказка, что связка – всё едино… потому хушь горшком, хушь крючком… сказка-т сказывается…