Вот помин собрала: потому люди-т придут по душу Матвея Иваныча выпить-закусить, словцо какое меж делом обронить – а у ей уж и стол трешшит питием-яствием.
Вот Катя-т наша кутью кушает – ушки на макушке – да Мартына Харитоныча слушает.
А Мартын-то Харитоныч что: водочки стопочку но́лил, хлебцем ей чёреньким прикрыл, сольцой припорошил – всё чин-чином, всё как у добрых людей: мол, это упокойнику. А другую-т стопочку да в роток – и опрокинь. А уж третью что стопочку – поменьше чуток – девица наша подставила прямиком под бутылкино горлышко: бултых… и накрыла хлебцем чёреньким… То Агнессе, мол, померла, мол, горлица… А у самой бусинки на лбу выступили, да глаза толь и прикрыла ладошками, Катя-то, точно они, глаза-то, сейчас и выпрыгнут.
– Ну… – и звякнули стопочки: то Катерина, да Мартын Харитоныч, да Валька, да Марфа Игнатьевна – куды ж без ей, – да черный бородач, что в уголку посиживал тихохонько, – в горло и опрокинули водовку: хорошо пошла…
И что это как будто запахло клевером… али то ей чудится?.. Оглянулась Катерина промеж людьми: всё чин-чином – сидят закусывают, усы-бороду оглаживают, а у кого нет усов, – так роток масленый… и точно к чему прислушалась… зажмурилась – и… точно влечёт к чему нашу удумщицу… Слышь, поле-полюшко шумливое – а на ём клеверу видимо-невидимо… и светляки ясные глянули на Катеринушку… Поле… и они бегут, бегут по тому полю бескрайнему, лопочут… но себя наша лапушка, наша мечтательница почему-то не может спознать… волосы-ветви спутанные, руки тонкие… Господи, да то ж Агнесса… дриадушка Агнеюшка… И Агнесса, будто того и ждала: ждала, когда Катюшка признает ей, – мигнула по-русалочьи: дескать, бежим с нами, девица… Нет, не могла она нынче, не могла… И тогда Матвей Иваныч – рубашечка красная – с Агнессою – косою русою, – взявшись за руки, понеслись по полю бескрайнему, удаляясь от нашей ладушки, исчезая в зарослях клеверных… И полегчало Катеринушке: вот и свиделись они, голубки ясные, соколики…
А тут уж и человек с бородкою шелко́вой, что в уголке всё посиживал, всё стопочку за стопочкой в горлушко опрокидывал, и заговори тихохонько, на Катю поглядывая, – та села, девчоночка, поуспокоилась…
И стал вещать, разговоры разговаривать, да всё про красоту речи вёл. Вот стопочку в рот – и сызнова речь ведет, не закусывает. А уж что за голос-то – низкий, мягкий, матовый… ну точно туман по землице стелется! А Катя знай любуется на шёлкову бородушку – и что-то знакомое видится нашей головушке, что-то знакомое слышится… Незнакомец знакомый закашлялся: фразочка, ишь, затверделая – ин корябает горлушко! И вёл рассказ далее, да поглаживал бородку, да скользил глазом по Катиному телу белому, катался, что маслице да по блинку… наша дева и истаяла…
А и что красота? Красота, она страдалица: не она спасает – ею спасаются – как щитом прикрываются…
Расходиться стали, прощаться стали – поели-попили, стопки побили – и честь пора знать! А только кто-то и дотронься до плечика Катина – сейчас обернулась наша девонька, глазками лупает, роток раззявила.
– Вы меня не припоминаете? – улыбается, бородку поглаживает. Катя что зачарованная: головушкой только покачивает. И пропел таинственно – туману напустил свово матового: – Вермеер… – Экий пароль чудной…
– Дельфтский… – Ах как летит времечко! Катя помертвела-побледнела, ахнула! – Вы?! – а самой не верится…
– Я! – и склонил головушку. – А Вас-то я сейчас признал… – А та стоит, пританцовывает, что куклица на вервие! Вот ить… принесла нелёгкая…
– А как Вас звать-величать? Я и имени-т Вашего не выведала!
– А Петром, – и сунул свою крохотную сухую ладошку-ладью в Катину руку-реку волглую. И бородку знай поглаживает… Петя, Петя, петушок! Маслена головушка, шёлкова бородушка… Ах ты Господи…
И ворковали наши соколики, ворковали на языке диковинном! И сказывал Петр про то, как сыском ей сыскивал, как мотался за ей по коченевским кочечкам, по московским сквознякам – да не сыскал, не сыскал мудрёной головушки… след простыл… А ну как сыскал бы…
– Пётр! – спохватилась вдруг Катя непутёвая, заголосила что было сил! Но в ответ лишь входная дверь ветром хлопнула: а-ам!.. И что деется… Господи… а про Матвея-то Иваныча она ничего, ничегошеньки не вызнала… Кто он, что он был Матвею-то Иванычу… И хнычет… Ах ты Катя…
– Да горемычная ты моя! – Марфа Игнатьевна нынче добрая душа: обхватила Катину головушку, в самую маковку поцеловала: горячо-о-о так дохнула! – Об ём-то стоит ли тужить-убиватися? Э-эх! – Катя обернулась.