– Об ком? – спросила испуганно. А у самой на языке вертится: стерпи, Катерина, стерпи: Петра твово топерва не повернёшь… шь… шь…
– Да об етом, бородаче, – отвечает ей добрая Марфа Игнатьевна. – Кольцо у его на пальце обручальное! – Ай да Марфа, ай да зоркий глаз! Катя засмеялась. – Чай, знакомец твой не то? – Кивнула головкой нерешительно: да какой-де знакомец-то? – Ишь ты! – старуха развела ручищами. – Тоже небось полакомится-то захотелось ему! – Катерина бровки нахмурила. – Да это я так! – спохватилась Марфа глупая: дескать, и что же ты, старая, понаделала! – Он-то, видать, не пущает тебе! – задумалась. – Вцепился мёртвой хваткою – да и задярживает… – Катя наша и побледней: глазёнки испуганные, пересохло в горлышке!
– Кто? – спрашивает не своим будто голосом.
– Да твой… Матвей Иваныч… упокой Господь его душу грешную! – и ну креститься: старуха безумная! Катя глаза-то прикрыла ладошками, сидит кручинится! – Ты вот что, Катерина, ступай в церкву, свечечку ему поставь… охальнику… да и скажи: отпусти ты мене, мол, на все четыре стороны… – смолкла Марфа Игнатьевна, в глаза Катины глянула чёрные – заахала: – Ой, девица! Да что ты с глазами-то своими сделала? Господи… – и вглядывается, и вглядывается! – А то давай я с тобой пойду, в церкву-то, слышь, что ль? – и тормошит, тормошит бездушную Катю – та, точно куклица тряпичная, мотается из стороны в сторону! – Присушил он тебе не то, а, Катерин? – и трясёт-трясёт сызнова Катю обмякшую. – Ой и родимые ж мои матушки! – и за голову хватается. – Ну вымолви хошь словечко-то, а, Катя? Али так его любила, покойника! – и в крик, и в крик! – Ой, грех-то какой, грех какой! Он ить родственник твой!.. Да и старик совсем стара-а-ай!..
– Ничего-то я не ведаю, ничегошеньки! – взмолилась тут наша бедовая головушка. Ах ты Катя-Катерина, русая коса! – А только вот будто и впрямь душу он мою с собою унёс: вызнал, где она, душа-то, обитает, да потихонечку и выкрал ей… – Катя бессильно уронила голову на руки…
– Да ты что говоришь-то, девка? – Марфа сделала страшенные глаза.
– Ничего не знаю!.. – только и выдохнула наша раскрасавица! – А вот нет его на белом на свете – и мне что глаза застлало пеленой какой: хочу разорвать ту пелену – а её кто точно нарочно сильнее натягивает!.. – и махнула рукой. – Да не мучьте Вы меня, Марфа Игнатьевна, не пытайте… – С тем и ушла старуха… с тем и осталась Катя наша безутешная…
– Ты, Катя, деньги-то псу под хвост не выбрасывай! – говорит спустя какое-никакое времечко почтенная Марфа Игнатьевна. Говорить-то говорит, да сама свёрточек у Кати и выманивает, да в шкапик свёрточек-то припрятывает, да на ключик шкапик-то и запирает! – То твоё приданое! За угощение – спасибо, а тебе взамуж идтить надобно: то-то! – да ключик в карман и кладёт. – Не в вечных же тебе невестах сидеть? Вот и я говорю…
А Катя ширму сызнова выставила и носу не кажет за ей… А дни-денёчки меж тем катятся, ровно салазки новенькие, да скрипучими полозьями по ледяной по горочке… да в пропасть, слышь, срываются…
И пошто старушкою сидит молодушка убогою? Ровно стражница какая да острожница: не спугнуть бы, не спугнуть… Губы-губушки стишками шамкают на погибель душеньке девичьей… Уж и сама не ведает, дару ль Твоему, Господи, возрадоваться, что пригнул-приклонил ко сырой ко землюшке плечики? Табуны стихов пасутся, выпрядки, гривы растрепались буйные! Очи долу опускает: не заглядывай дарёному что коню в зубы-зубушки… Паси стада бесстыжие, выпаски, пастушка! Спасайся, пиши-выписывай… жить шибко не спеши…
А Катя меж тем и думает: вот Агнесса – или она, Катя, – явилась бы на свиданьице аль на встречу какую приватную-присватную, а только тут текст-то, текстушко, возьми да и растекись по жилам: без и́спросу без умыслу – тады что? Тады и бери ей голыми рученьками с поличным, нашу девицу: вот она, гляньте, вся как есть, наизнанку вывернута! Нет, одна, одна-одинёшенька… Так-то вот, так-то… сама с собою в такт… И сидит далее, пришепётывает…
И явился Кате Матвей Иванович – чтой-то давненько не было духу его, не наведывался – а тут явился не запылился, потому на том свете, сказывают, пыли-т несть, предстал пред очами нашей девицы, никуды и не денешься: прощевай, мол, Катерина, то в последний разок явился я тобе – боле, мол, не свидимся… Да сам и шерстит Катюшкины каракульки, да смешком и насмехается, охальник: нешто, мол, променяла ты мене, девка, на писульки-т бумажные? Да что такое: как ни силится наша девица разглядеть лица-т его, Матвея-т, Иваныча-т, не разглядит: так, мелькнуло лишь что смутное… И ни носочечка тебе, ни роточечка, ни какого другого глазика… хушь криком кричи… И роток раззявила, кроткая, и слов не подберёт, точно кто рассы́пал их, слова-словечечки, на земь семечками – а они не принялись: скособочились!.. Эх ты Катя, Катя неразумная, сейчас и сронила весь свой дар по бусинке – по бисеринке… И вглядывайся – не вглядывайся – уворачивается лихой мо́лодец! И ведёт речи мудренистые: спросонья, мол, не спо́рий, супротив и́спросом не поспрошай, бровь насупив русую… А та в крик: да что мне делать-то топерича, какую стёженьку-дороженьку-тропочку протопать белыми резвыми ноженьками, какую отворить дверочку? А он: ишь ты, шустрая, проворная, потерпи до поры до времени, строптивица, не торопи – пропоётся, бедовая ты головушка… И толь его и видели: плащом махнул своим – сто лет в обед – да ширму и зацепил: на земь скок-поскок – толь писульки и рассыпались…