Марфа и так и эдак, и с того боку приступит, и с эдакого: не враг, мол, я тебе, Катя, – а та сидит что баба каменная: ширму поставила сызнова, за ей и сидит-схоронилась. Не утерпела тут старая: и навязалась же, мол, на мою голову на старость лет! А ну ступай, мол, в церкву, грешница, да молись, лбом об пол бей, покуда дурь не выскочит, я, мол, про тобе уж и отцу Михаилу сказывала. А та сидит стуканом каким: а и где он, храм-то тот, и на что, мол, туды входить, коли всё одно в святая святых не ступить и кончиком стопы, хушь ямбом скачи, хушь хореем?.. Марфа толь и махнула рукой: ну что с ей взять, оглашенная!
Да толь Катя послушала старую, послушала – пошла.
И вот ишла́, наша девица, а за ею ступал – на ноги наступал август, жёлтый, тяжёлый август, медовый август, тягучий, тянучий и липкий, терпкий и шибкий… Август густой, август спелый-зрелый… Он жёг, он лез в глаза последними лучами лукавого солнца, он манил, он дышал прелестями, чаровал, колдовал, в лицо заглядывал и скрывался, па́смурнея… Он ласкал, он сквозил оскалом в ворохах бесконечных листьев, осыпа́вшихся с грустных, стыдящихся наготы своей дерев, что лишались на глазах пышных убранств и сверкали ныне пустотою пугающей на фоне растянувшегося беспредельно неба…
Ах листья вы, листья… Предательски разлетевшиеся листья… Вы словно пожелтевшие фотоснимки, выпавшие из старого альбома… И ноги вязнут в этих шуршащих, шепчущих листьях… Ш-ш-ш… То август дёржит – не отпускает, смотрит с прищуром: а ну, дерзни…
Листья stilissimo стилом ниц пикируют – целые кипы листьев стилом ниц… молиться бы… да не престало…
Листья устали – и опали, листья посланьями устлали землю… листья истлеют…
Уста сочные августа источают елей чистый, сладчайший: ей-ей, остерегайся…
Вот шорох-хор листьев согласный, вот листья-солисты… неистовые улиссы…
А август шлейфом волочился за девою нашей, лукаво ей подмигивал, дышал густою душною истомою, морочил голову… заглядывал в очи, а очи у ей потемнели: вот что сливы спелые-преспелые, которые сейчас лопнут – до того соком налились – и поблёскивают на солнышке, словно в масле их кто обвалял… вот такие у неё нонче очи сделались…
Катя наша сейчас и удумала глянуть на солнышко горящее: хошь краешком глазка! Глянуть-то глянула наша зазнобушка – да солнце хитрющее плеснуло в лицо девице свету обжигающего, закружилось, пошло плясать да вилять своим задом пышным, выпуклым… Батюшки, и что это деется: выпрыгнуло словечечко негаданно, выпрыгнуло упругим мячиком – не успела опомниться наша Катя непутёвая! И бессильно щурится, ресницами пушистыми золотистыми хлопает – да всё одно: какое-то марево бесцветное… ух, толстобокое… И покуда не спали чары солнцевы, дева наша застыла что слепошарая… ух оно солнце – горячее, жгучее, хитрое, круглое, зрячее… Продрала глаза Катеринушка – и чудится нашей головушке: стоит кто пред самым пред носом девичьим в плаще сером поношенном… Дух захватило… Пустое: то ветер колышет на ей платье белое… ух, солнце… выспалось, выкатилось на́ небо, что яблочко на тарелочку, и кренделя выделывает…
Долго ли коротко, а добрела Катя до храма, ноги в кровь посбивала, августом гонимая, солнцем палимая. Вот взошла на приступочек, а тетка кая-то в чёренном платке, ей и толканула взашей: ишь, прёт что опара, шары, мол, выпучила! А Катерина, русалка лукавая: ах ты, кошёлка, мол, старая! Знамо дело, тетки-черноплаточницы не пустили Катю нашу во храм, хиврю простоволосую, – да покуда она взад ишла́, ишшо понукали ей шалавою да лешею…
Да Господь не стал ждать-пождать, покуда дурища наша прийтить сподобится – сам пожаловал, явился пред ей что живёхонек, сел на краешек коечки, да и свет себе излучает, а что и свет – пёрышком не выпишешь.