Пришла великая война. Чего только не врали мы о народе, о его патриотическом подъеме! Ведь это уже потом стали мы повторять ходячий анекдот:
– Нам что ж, мы вятские, он, немец-то, до нас не дойдет…
А раньше что мы пели?
Народу принадлежит старинная пословица:
– Из нас, как из древа – и дубина, и икона.
Была старая армия, была дисциплина, страшное сознание, что нельзя не покоряться государству, отечеству, власти – и была икона.
Но те, что сидели дома, в деревне, были, конечно, довольно-таки равнодушны, только поддакивали:
– Конечно, наша возьмет! Где же такая сила, как у нас? Говорят, будто и француз на нашего (т. е. на царя) колебается, ну, да и с французом справимся…
И неплохо сказал мне однажды один старичок-мещанин:
– Что их слушать? Все врут спросонья! Нет, для войны нужна смекалка и невры хорошие. А у нас в головах мухи дерутся (он сказал, конечно, не “дерутся”, а иначе) и кишка слаба, нетерпелива, а потом и в кусты, надоело, ну его к черту…
В Англии, во Франции стали выходить тогда книги о русской душе, так они и назывались: “Душа России”, – а в то же время я видел однажды какой-то английский журнал и в нем такую картинку: много снегу, на заднем плане – маленький коттедж, а на переднем идущая к нему девочка, в хорошенькой шубке и со связкой учебников в руке; и коттедж этот, как оказалось при ближайшем рассмотрении, изображал русскую сельскую школу, а девочка – ученица этой школы, и имела эта девочка, как гласила подпись под картинкой, престранное для девочки имя:
– Петровна!
Думаю, что недалеко были и мы от такой же Петровны.
Как черпали мы тогда наши познания о народе, о его “воле”, о его душе? Помимо газет, вравших несудом, еще и посредством общения с народом, а общение это было примерно такое:
Поздней ночью, едучи из гостей или с какого-нибудь заседания на извозчике по улицам Москвы или Петербурга, спрашивали, позевывая:
– Извозчик, ты смерти боишься?
И извозчик машинально отвечал дураку барину:
– Смерти? Да чего ж ее бояться? Ее бояться нечего. Двум смертям не бывать…
– А немцев – как ты думаешь, мы одолеем?
– Как не одолеть! Надо одолеть.
– Да, брат, надо… Только вот в чем заминка-то… (“Я умею говорить с народом!”) Заминка в том, что царица у нас немка… Да и царь – какой он, в сущности, русский? Измена везде…
И извозчик сдержанно подлаживал:
– Это верно. Вон у нас немец управляющий был – за всякую потраву полтинник да целковый! Прямо собака…
Чего же нам было надо больше для твердой уверенности, что “наш мужик мудро относится к смерти”, что он непоколебимо убежден в победе, что он “Богоносец” и “чудо-богатырь”?
Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя Вячеслава Иванова и долго слушал его высокопарные речи о “Христовом лике России” и о том, что после победы над немцами предстоит этому лику “выявить” себя еще и в другом великом “задании”: идти и духовно просветить Индию, да, не более не менее как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе “личины”: лебедя сапогом – это только “личина”, а вот “лик”…
Пришла революция. Нужно ли добивать лежачего, в тысячный раз напоминать, какую чепуху несли мы при сем примечательном случае?
– Чудо, великое чудо! Святая, бескровная! Старое, насквозь сгнившее рухнуло – и без возврата! Вот он, истинный Народ-Богоносец, которого спаивали, натравляли на погромы, держали в рабстве – вот он, во весь рост!
Впрочем, я совершенно напрасно употреблял слова “добивать лежачего”. Где он, этот лежачий?
Трезвый “Богоносец” сотворил такое “чудо”, перед которым померкли все чудеса, сотворенные им во хмелю. Толки о чуде оказались чудовищными по своей преступной легкомысленности. Старое повторилось чуть ли не йота в йоту, только в размерах, в нелепости, в кровавости, в бессовестности и пошлости еще неслыханных. Но вздор, пустяки! Мы ничуть не лежачие, мы и глазом не моргнули, в сущности, нам все Божья роса, мы долбили и долбим всё то же, всё то же! Правда, мы немножко удивились, как же это так, – думали, что всё дело кончится тем, что офицерам перестанут отдавать честь и что их вежливо попросят снять погоны:
– Революция, товарищ, а на вас погоны! Ведь это ужас! Ведь как же при этом пересоздать Россию и умирать в борьбе с немецким империализмом! Никак невозможно!