Я отвечал:
– Правда. А что же с ними делать?
И бабы спокойно отвечали:
– Что делать! Да порезать да покласть…
А ведь как уверяли нас, с легкой руки некоторых писателей, что эти самые бабы одержимы великой жалостью к “несчастненьким” вообще, к пленному врагу особенно. Да что ж! Критик Скабичевский, всю жизнь разбиравший произведения о народе, однажды признался мне с идиотической радостью, что он никогда за всю свою жизнь не видал ржаного поля!
Дыбенко, Саенко. Чехов как-то заметил:
– Вот отличная фамилия для матроса: Кошкодавленко…
А многие ли предчувствовали тогда Кошкодавленко? И не предчувствовали, да и не смели предчувствовать – и очень удивились, в силу этого, Дыбенке…
Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не все же, конечно, “по теплым водам ездили”, “меняли людей на собак” да “гуляли с книжками Парни в своих парках”, “среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами”, как это многим кажется теперь. Они знали свой народ, они не могли не знать его, весь век живя с ним в кровной близости, и всё это недурно доказали и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой, и многие прочие. А потом что было? А потом “порвалася цепь великая”, пришел “разночинец”, во-первых, гораздо менее талантливый, чем его предшественник, а во-вторых, угрюмый, обиженный, пьющий горькую (увы, посчитайте-ка всех этих Левитовых, Орфановых, Николаев Успенских) и вдобавок уже сугубо тенденциозный, пусть с благими целями, но тенденциозный, да еще находившийся в полной зависимости от направления своего журнала, от идеологии своего кружка, от обязанности во что бы то ни стало быть “гражданином”, от милости Скабичевских. А потом количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников, количество подделывающихся под художество всё растет и растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным народолюбием, пошлейшим трафаретом: если лошадь, то непременно “россинант” или “лукавая пристяжная”, если мужик на козлах, то непременно “мужичонко”, если уездный город, то непременно свинья в грязи среди площади да герань в окне, если комод, то обязательно “пузатый”, если помещик, то уж, конечно, крепостник, если деревня, то только “лохматые избенки, жмущиеся друг к другу и как-то боязливо взирающие на проезжего”, если “огоньки”, то не иначе, как символические… и, Бог мой, сколько легенд о жестокостях крепостного права или о Стеньке Разине, слышанных будто бы на охоте:
– Случилось мне однажды с ружьем и собакой забрести в глухие приволжские леса. Долго и тщетно ходил я в поисках живности, а день меж тем клонился к вечеру, а дождь меж тем все усиливался, так что приходилось уже серьезно подумывать о ночлеге…
На этом “ночлеге”, конечно, и должна была быть услышана легенда. И писатель отлично знал, что это его святая обязанность, равно как и то, что полагалось этой легенде быть “бесхитростной” и выражающей “заветнейшие” мечты “сермяжного” рассказчика.
А теперь, говорю, времена изменились: теперь многим из нас, даже наиболее покладистым, просто невмоготу стало слушать “на ночлегах” только то, что угодно нашим “неизменно верящим” во всяческие “заветы” ценителям, и от нас уже требуется посторониться, заняться своими прямыми, поэтическими обязанностями… Из “граждан” мы теперь разжалованы.
В шестнадцатом году у нас с покойным Кокошкиным зашел как-то разговор о русском народе. Я не сказал ничего ужасного, но он все-таки вспылил и вдруг прервал меня со своей обычной корректностью, но на этот раз с необычной для него резкостью:
– Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались – ну, извините, слишком исключительными, что ли…
И, помню, с каким удивлением и почти ужасом думал я после этого разговора:
“Нет, это наше «благородство» (и в такое страшное время) нам даром не пройдет!”
И точно – не прошло. От копеечной свечки Москва сгорела. А в домах деревянных, крытых соломой, играть огнем особенно опасно.
“Дым без отечества”
Вышли две книжки: “Авантюристы гражданской войны” А. Ветлугина и “Дым без отечества” Дон-Аминадо.
Прочитал, и радуясь, и томясь. Радуясь, потому что оба истинно талантливые люди, не просто способные, т. е. умеющие приспособляться, а именно талантливые. А томясь, в силу того, что обе книжки истинно эмигрантские, послереволюционные и вызывающие при чтении много побочных чувств, дум, воспоминаний.
Выражаясь высоким стилем, “волны революции” уже все слабеют, уже всё больше оставляют на берегах горькие, сорные, едкие, жесткие следы. Обе книжки – разительные частицы этого уже совершающегося отложения.