«Чувствую себя очень зыбко…»

От Ветлугина определенно тяжело.

Он немножко слишком смел и хлесток, но это неважно, это, так сказать, вневременные его недостатки, недостатки молодости, частной газетной работы, которые, вероятно, смягчатся, исчезнут, ибо, повторяю, он талантлив.

Гораздо важнее другое – то, что он “дитя своего времени”.

Ужасную молодость дал Бог тем, что росли, мужали и остались живы за последние годы! И Ветлугин яркий пример среди них. В какой низости и жестокости жили подобные ему.

Какую почти противоестественную выдумку, какое неприятнoe спокойствие (пусть даже внешнее), какое разочарование во всем приобрели они! Сколь много (чересчур много) они видели, и сколько грязи, крови! И как ожесточились!

Какой-то евпаторийский раввин, к которому многие ходили судиться, всегда говорил (грустно и нежно) и спорщикам, и свидетелям:

– И ты неправ, и он неправ, и они неправы. Идите с Богом.

А нынешний Ветлугин всем говорит с ледяными глазами:

– Все вы черт знает что, и все идите к черту.

Недостаток ли это? Это большое несчастие, болезнь. Что будет с Ветлугиным? Надеюсь, что он изживет свою болезнь… Нет, далеко не все одинаково неправы. Нельзя стричь всех одинаковой машинкой под одну арестантскую “гребенку” (я не о “красных”, конечно, говорю – тех сам дьявол уже давно оболванил на каторжный лад)… Нужно, чтоб хоть иногда на ледяные глаза навертывались слезы…

Аминадо – человек иной формации. Но и его насквозь пропитала горечь, едкость – следы того, что пережили мы… “Пили мы Калинкинское пиво, говорит он, ездили на Воробьевы горы и, косясь на городовых, сладострастным шепотом декламировали:

«Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни…»”

Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, синих птиц, орлов, кречетов, соколов и воронов, чаек, а наипаче за буревестников! “Был, говорит он, —

Был мужик, а мы: «о, грации!»
Был навоз, а мы – в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации,
Как бурьян…”

Прошлое? “Декламировали, говорит он, —

Пили красное вино
И искали Незнакомок,
Возносились в облака,
Пережевывали стили…”

Потом:

“Жили, как свиньи, дрожали, как мыши,
Грызлись, как злые, голодные псы”, —

и все-таки не бросали прежних навыков – те из нас, конечно, которым Аминадо адресует свою “Писаную торбу”:

Я не могу желать от генералов,
Чтоб, каждый раз, в пороховом дыму,
Они республиканских идеалов
Являли прелести (кому и почему?).
Когда на смерть уходит полк казацкий,
Могу ль хотеть, чтоб каждый, на коне,
Припоминал, что думал Златовратский
О пользе просвещения в стране,
Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,
В кавалерийскую атаку уносясь…

Настоящее? —

Псалмопевцы грядущей республики
И любимцы почтеннейшей публики,
Что ж, теперь вы довольны, не правда ли?
Только тише ходите по улицам,
Не болтайте в трамваях, в кондитерских,
Притворяйтесь бразильцами, чехами,
  Но – ни слова о том, что вы русские:
Ибо третьего дня иль четвертого
  Мы имели хоть призрак отечества
И за смутную тень полуострова
Нас терпели консьержки с консьержками.

А сегодня…

А сегодня: там, на родине —
Расстреливают щедро и жестоко,
Казнят за «ять» и воспевают труд,
Интеллигенция разучивает Блока
И пишет на машинке Ундервуд.

Здесь же, в Париже, —

Живем, скрипим да медленно седеем,
Плетемся переулками Пасси
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси…

* * *

Тут мы можем жить и ждать,
Не бояться, не дрожать…
Тут жандарм с большим хвостом
И республика притом…
Здесь асфальт, а в нем газон
И на все есть свой резон…
Вишь, как в самое нутро
Ловко всажено метро,
Мчится, лязгает, грызет
И бастует – и везет…

Сегодня нам остается одно: “будем жить и будем ждать…” А чего же мы дождемся? Аминадо и насчет будущего улыбается очень едко и горько: опять, опять —

Вокруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик,
И вновь на линии Вапнярка – Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик,
И чье-то право обрести в борьбе
Конгресс Труда попробует в Одессе…
– Тогда, о Господи, возьми меня к Себе,
Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!

Правда, наряду с чисто сатирическими стихами в книжке Аминадо есть и другие, почти чуждые злобы дня, – много легких, нежных и прелестных (и по форме, и по чувству) строк: