ей шариковой ручкой была выписана фамилия предыдущего, наверное, более удачливого владельца. Была надежда когда-то, что "макаров" придаст мне решимости, жёсткости, мужественности наконец, чего мне так не хватало. Применить оружие, однако, мне так и не довелось, и твёрдости оно мне совсем не добавило. Наоборот, с ним я умерил природную горячность своего характера и вспыльчивость. С оружием я стал ещё незаметнее. Я тихо проскальзывал мимо любого конфликта и обострения ситуации. В отличие от других следователей, возомнивших себя вершителями судеб, в чьей власти отправить одних людей по кругам ада с клеймом убийцы, а других оставить добрыми самаритянинами, я превратился в наблюдателя, всего-навсего собирающего и констатирующего факты. Возможно, в следственном полку и такие нужны, наблюдатели, но я чувствовал себя не в своей тарелке, лишним. Когда поравнялся с недостроенным храмом, я подумал: "А не отсюда ли этот чудик? Сторож или будущий настоятель. Совсем даже не исключено". И с ещё большим любопытством стал разглядывать необычное строение. Строителям не хватило сил увенчать храм куполом. Теперь он возвышался совсем как всадник без головы. Обезглавлен, но ещё держится в седле и устремлён к своей смутной и непонятной цели. В какой-то момент мне показалось, что там, в оконном проёме, мелькнула тёмная фигура. В смятённых чувствах я вернулся в свой дом. Зачем-то обошёл его кругом, прежде чем зайти внутрь. Пса уже нигде не было видно, не исключёно, что ушёл в лесную чащу. Войдя в дом, зажёг керосиновую лампу и сел на кровать. Мне представилось, что и в других ещё обитаемых домах сидят, лежат на кроватях, стоят во дворах старики, доживают век, откладывая под матрацы заработанные для детей и внуков пенсии и смирно ожидают своего конца. Никто здесь уже не занимается хозяйством и усадьбой. Дома день ото дня всё глубже уходят в землю, заборы сгнивают, сравниваясь постепенно с бурьяном и одичавшей малиной. Я приезжаю сюда второй раз, но ни с кем из деревенских ещё не познакомился. Старики редко показывались из своих домов. А если и выбирались, то не дальше магазина, он ещё в прошлом году работал; или – не дальше скамейки у завалинки. Интереса к жизни, как мне показалось, они не проявляли абсолютно никакого. Словно это были уже не люди, а ходячие мертвецы. Сейчас, с закрытием магазина, рассчитывать им оставалось только на расторопность районных социальных служб. Догадываюсь, старики ни на кого уже больше не полагались. Не удивлюсь, что они послушно улягутся один за другим и улетят, как на ракетах, на своих провисших кроватях в иные миры. Но меня устраивала заброшенность деревни. Ведь забрался сюда я с единственной целью – написать роман, ради которого всю жизнь собирал в многочисленные папки, как монетки в глиняную копилку, свои переживания и впечатления, ради которого и ходил послушно на службу день ото дня, приспосабливался, плясал под чужую дудку – и всё это для того, чтобы быстрее заработать пенсию и стать независимым. Правда, что греха таить, была и ещё одна у меня причина спрятаться в эту глушь, прихватив со службы незавершенное уголовное дело. Мне, наверное, как самому слабому звену в следственном управлении начальник поручил расследовать дело против своего же коллеги. Мало – коллеги, против своего наставника! Истомина Василия Павловича! Следователя по особо важным делам, который, собственно, и создал наш отдел, пригласив и собрав в него наиболее опытных и перспективных следователей. Он бы и возглавил отдел, если бы не карьерист Брагин, потеснивший его благодаря своим связям наверху. Кто бы из уважающих себя следователей взялся расследовать дело против Истомина? Никто! Брагин почему-то посчитал, что единственный, кто сможет сделать такую подлость – это я. Будь моя воля, конечно, я как-нибудь свёл бы всё к несчастному случаю. Ну да, сломал следователь Истомин в ходе очередного допроса челюсть этому педофилу Бирюлеву. Да я не челюсть – шею бы ему свернул! А Истомин просто устал. Нельзя было сначала нещадно его эксплуатировать, поручая вести самые сложные и скользкие дела, а когда человек оступился – сразу казнить. Не помню, зачем я как-то зашёл к нему в кабинет. Спрашивал, наверное, совета по делу. Ведь он был моим наставником. В какой-то момент, в ходе нашего тогда с ним разговора, Истомин достал из стола одну папку. Развернул её, показал фотографии девочек. Это были разные снимки. Цветные и чёрно-белые. Старые и довольно свежие. Девочкам было лет по семь-двенадцать. – Видишь, – сказал мне Истомин, упёршись руками в столешницу и склонившись над снимками. – Это всё потерпевшие по моим делам. Он обвёл взглядом ряд фотографий, как бы считая, все ли снимки на месте. – Вот это Настя, – он ткнул пальцем в одну из фотографий. – А это Полинка. Ублюдок искрошил её как мясник, чтобы удобнее было тело спрятать… Сам бы порезал его на куски, подонка! Он выпрямился и, собрав фотографии, убрал их обратно в стол. – Переписку со мной, падаль, вздумал вести, когда пожизненный срок получил! – Истомин посмотрел на меня. – Стихи свои присылал из тюрьмы! Представляешь! Я и сам часто задумывался об адекватности наказания за подобные убийства. В этом мало гуманности и справедливости, когда родители истерзанной девочки пожизненно кормят убийцу их ребёнка. Он же, подумать только, прямо как соловей в клетке, разрешается стихами! Да ещё, я уверен, в тиши своей камеры, улегшись поудобнее после сбалансированной тюремной кормёжки, продолжает мысленно насиловать девочку и глумиться над ней. Неудивительно, что Истомин видит в этом несовершенство закона. Тогда я впервые почувствовал, что-то нездоровое в его глазах. «Да, он выдохся. Это точно», – заключил я:– «У следователя короткий век». Я думаю, что Истомин как следователь давно исчерпал себя. Вот что значит долго и пристально вглядываться в мёртвые лица! Как-то он пригласил меня к себе в кабинет. – Ты знаешь, Иван Иванович, я уволен. Уезжаю на родину. Надеюсь, там и пригожусь. Здесь оказался не нужен. Тогда он и вручил мне свой карабин. – Это тебе от меня на память. Дарю! Оформление беру на себя. Я был растроган подарком. Истомин мне многое дал за время совместной службы в отделе. Понимание своего дела. Я бы сказал – своего предназначения. Непримиримость к убийцам. К несправедливости... И всё-таки мне удалось ему услужить. Поняв, в конце-концов, что моя роль в отделе начинает сводиться к тому, чтобы вести вот такие вот самые поганые дела, как дело против своего коллеги, я подал рапорт об увольнении. Я сдал пистолет, сдал дела. Все, кроме одного. Кроме дела в отношении следователя Истомина. Не знаю, на что я рассчитывал, попридержав бумаги. Тем не менее, мне это удалось. Получив на руки приказ об увольнении, я не мешкая, спрятался в эту глухомань. Пока дела не хватились. И первое что, я сделал на новом месте – это сжёг уголовное дело. Один умный человек сказал, что когда у терпеливых заканчивается терпение, то они сжигают не корабли, а порты. Я сжёг свою прежнюю жизнь. Разом перечеркнул всё. Ничему, видать, не научила меня многолетняя следственная работа. Ни выдержке, ни хитрости. Вот этого-то я и не успел получить от своего наставника. Встав с кровати, я направился к столу, на котором меня дожидались объёмные папки с бумагами. Нечего ждать нового дня – начну работу прямо сейчас. Из головы, правда, никак ни шёл странный путник, встреченный мною в лесу. Это же надо. Дайте ему закурить! Всего навсего! И надо ж такому случиться – я только что выкурил последние сигареты. Я вытянул из кучи папок ближайшую, и вместе с ней мне на стол вывалилась, удивительное дело, пачка сигарет. Вот она. А я искал! Привычным, заученным движением потянул за красную целлофановую полоску, чтобы раскрыть пачку, но вовремя одумался – я же бросил сегодня курить. И тут же, вспыхнувшей спичкой, внезапно в моей памяти возникло лицо того лесного странника с его таким острым желанием покурить в лесной глухомани. Наверное, он смог бы дойти до деревни и добыть себе курева, если так сильно хотел, подумал я. Самое время поспать, а наутро начну новую жизнь. С этой мыслью я отправился на кровать. На этот раз, утомлённый перипетиями беспокойного дня, сразу провалился в трясину сна. Очнулся уже поздним утром, от настойчивого и громкого стука в окно. Забытый было сон тут же услужливо выудил из глубин сознания вчерашнего лесного путника. Оказывается, всю ночь он только и делал, что стучал в моё окно, в двери и даже суматошно бегал по ржавой железной крыше, и всё кричал и кричал под волчий протяжный вой: "Закурить! Дай мне закурить!" "Неужели и в самом деле он стучит?" – подумал я спросонья и отодвинул в сторону давно не стиранную занавеску. Никого не увидел. Только мглистое осеннее утро равнодушно заглянуло ко мне в окно. А рябина, растеряв свои красные гроздья, в беспамятстве стучала в стёкла голыми ветками. Ветер раскачивал её, пытаясь вырвать с корнем, но, отказавшись от этой затеи, перекинулся на пустую ржавую бочку. Он катал её по двору из угла в угол, пока не пристроил у поваленного забора. Оставив надоевшую бочку он вдруг засвистел, завыл в трубе затухшей за ночь печки. Но дом к утру уже успел прогреться и перестал казаться чужим и неприветливым. А кружка густого чёрного кофе и несколько сухариков волшебным образом убедили меня в том, что я почти писатель. Оставалось только сесть за стол к бумагам и начать работу над ро