Кроме того, сестры прибирали в доме, оттирая нищету, которая так и липла к изношенной мебели, гладили воротнички и манжеты для отца. В полном своем упадке он все еще сохранял прежние помещичьи привычки: расчесывал бороду, чистил до блеска обувь и носил в деревне глаженые воротнички и манжеты. Девушки вкладывали всю свою любовь к отцу в глаженье его рубашек. Насколько они не позволяли матери повышать на них голос и ссорились с ней из-за всякого пустяка, настолько же они уважали отца, сохранив это уважение с тех пор, когда они были еще маленькими девочками.
И хотя они больше не верили его мечтам о каретах, которые он купит для них, они не говорили ему об этом. Сидя в ногах канапе, они заслушивались его сказками о железной дороге и о том, как он тогда заживет на широкую ногу.
— Не беспокойтесь, девочки, — говорил он, — это дело решенное. Я даю вам слово, я — Ойзер Шафир.
— Мы верим тебе, папа, — вторили они ему.
Они любили его за его гордость, за его нежелание перебираться в Ямполье и больше всего за то, что он не говорил с ними о будущих женихах, как мать.
И вот как-то летом, в пору жатвы, когда солнце поджаривало снопы на скудных кринивицких нивах и пасущаяся скотина с удовольствием щипала колючее свежее жнивье, бричка, запряженная парой вороных в русской упряжи со множеством гужей, обновила узкую, песчаную, заброшенную дорогу и остановилась у кринивицких торфяников. Мужчины с кокардами на фуражках смотрели в бинокль, записывали что-то на бумаге и делали замеры.
Мужики воткнули серпы в землю и сняли широкополые дырявые соломенные шляпы. Бабы надвинули красные платки на лоб и приложили руку козырьком к светлым глазам, чтобы лучше видеть. Полуголые крестьянские дети тотчас побежали в господский дом сообщить новость хозяину. Ойзер накинул альпаковую капоту в рубчик, лишний раз расчесал бороду пальцами и поспешил в поля. Маля и Даля опустили подоткнутые подолы платьев и поправили волосы. Даже Хана, которая никогда не верила в то, что кто-нибудь когда-нибудь прибудет прокладывать железную дорогу на заброшенных кринивицких землях, в чем ее всегда убеждал Ойзер, беспокойно и удивленно выслушав известие о мужчинах, которые измеряют поля, отправилась к торфянику.
— Тихо, глупые шавки! — успокоила она собак, которые ожесточенно гавкали, унюхав чужих в деревне.
Маля и Даля молча смотрели большими глазами, которые теперь выражали одно сплошное удивление, и посмеивались. Возбужденный Ойзер стоял и ждал, что его позовут. Хотя ему ужасно не терпелось подойти поближе и услышать о том, чего он ждал всю жизнь, он все-таки стоял на своем месте, глядел и то убирал руки в карманы своей альпаковой капоты в рубчик, то вновь вынимал их. Он только издали следил за каждым жестом чужаков, каждым их движением. Даже далекие витые дымки их папирос он напряженно провожал глазами. Помещик все еще крепко сидел в нем, и он не хотел показывать своего беспокойства.
После довольно беглого осмотра, зарисовок и замеров мужчины сели в бричку и исчезли так же быстро, как явились.
Через несколько дней пришли, поднимая столбы пыли своими тяжелыми сапогами, полчища солдат в гимнастерках цвета хаки и со скатками через плечо. Они потоптали те хлеба, которые были еще не сжаты, и вырыли в земле ямы. Затем они забрали бревна, лежавшие в усадьбе, сделали из них столбы и вбили их в землю. Между столбами они натянули колючую проволоку.
В Кринивицы пришла война.
6В течение нескольких лет солдаты во всевозможных мундирах сражались друг с другом и убивали друг друга на песчаной, глинистой и болотистой кринивицкой земле.
Сперва пришли серошинельные русские в широконосых сапогах. Затем пошли в наступление голубомундирные австрияки с кокардами на круглых фуражках и в обмотках на ногах. После снова на некоторое время набежали серошинельные, а за ними — снова голубомундирные. Потом на крестьянских телегах приехали зеленомундирные поляки в остроугольных фуражках, похожих на гоменташи. После снова стали наступать серошинельные, но вместо погон они теперь носили красные банты. В конце концов опять пришли зеленомундирные с гоменташами на головах.