Когда они остались одни, Эллина отбросила притворство и спросила медовым голосом:
— Ну как, мой милый лорд, теперь вы чувствуете себя лучше? Только представьте, теперь никаких забот, никакой беготни, еда, сон, покой, милые соседи. Вы не находите?
Сайлас с трудом сдержался, чтобы не броситься на нее, но, вспомнив о недюжинной силе и способностях к телепортации чужаков, предпочел сдержаться.
— Рад тебя видеть, — почти спокойно сказал он. — И как же ты меня сюда упекла?
— О, это было не сложно, — удовлетворенно вздохнула Эллина. — Я кое-кого немножко подкупила, кое-кого немножко напугала. Ты знаешь, у меня в этом времени неплохие связи. Потом объявила, что мой сумасшедший брат сбежал из-под надзора, указала примерное место его нахождения. Мы же присматриваем за ва-а-ми! Мой агент собрал людей, и вот вы здесь! Под присмотром и без этого своего набора глупых игрушек. Вуаля! Думаю, вы здесь и останетесь, — задумчиво произнесла она, — если, конечно, случайно не погибнете. Здесь очень серьезный персонал, они не любят, когда им перечат…
— Понятно, — сказал Бонсайт, переваривая услышанное.
— Да, у меня только один вопрос, прежде чем мы расстанемся, — поднимаясь и оправляя платья, обратилась к нему Эллина. — Почему вы не воспользовались оружием против этих людей, которые на вас нападали и здесь, и в Париже?
— Во-первых, я не хотел, чтобы меня сожгли на костре, а во-вторых, не хотел убивать этих людей, — думая о своем, сказал Сайлас.
— Так вы их пожалели?! — фыркнула женщина, направляясь к двери. — Какая глупость! И этот человек когда-то хотел править всем миром! Вы измельчали, мой дорогой, и стали слюнтяем. Прощайте!
Она вышла, а в комнату вошли два охранника, которые и препроводили Бонсайта в его нынешнее обиталище. Его накормили и даже заново перевязали ноющий бок.
Прошло несколько дней, а Сайлас все не мог придумать ни единого способа, который дал бы ему возможность выбраться из этого ужасного места. Все это время его не беспокоили, сторожа появлялись только для того, чтобы выдать очередную миску бурды или запереть дверь на ночь, а Перкинс не появлялся вовсе. Бок потихоньку заживал, и Сайлас аккуратно снял повязку, чтобы она окончательно не присохла к заживающему ожогу. За эти дни он успел немного освоиться в новой обстановке и познакомиться с ее обитателями. Здесь были самые различные типы.
Сосед справа был тихим кататоником и часами сидел в самой невозможной позе, равнодушный ко всем и вся. Сосед слева, наоборот, был достаточно буен. Он мнил, что происходит из древнейшего, чуть ли не королевского рода, постоянно писал указы и мемуары, а к остальному человечеству относился с крайним раздражением, о чем недвусмысленно давал понять всем, кто оказывался в пределах досягаемости. В Бедламе сидели и тихие психи: слабоумные, имбецилы, тихие шизофреники, но было и много буйных, таких, как правило, держали на цепи и часто били.
Утром после завтрака Сайлас вышел в коридор, пытаясь определить, какой сейчас день и как долго он уже находится в этом приюте скорби. К нему тут же подошел надоедливый постоялец с маниакальным синдромом. Он был, как всегда, крайне возбужден, непрестанно двигался, хохотал к месту и не к месту, жестикулировал и перескакивал с темы на тему.
— Вы знаете, — брызгая слюной, сообщил он, — Перкинс, Перкинс вернулся. Он ездил к своей матушке. У вас есть матушка? У меня была матушка, но я хотел быть большим мальчиком, а она… Перкинс, да! Шикарный джентльмен! Я тоже, тоже пел, знаете ли. В опере, да. А Перкинс, Перкинс…
Маньяк зашел в приступе дикого хохота, и Сайлас поспешил отойти подальше. Тут он наткнулся на шизофреника, которого ввиду ремиссии отпустили с цепи. Шизофреник был мрачен, но все равно разговорчив. Сайлас вообще удивлялся, куда подевались все те уходящие в себя сумасшедшие, о которых он знал из книг. Может, в XVII веке их еще не было? Все, кроме кататоника, в Бедламе отличались крайней общительностью, когда не сидели на цепи.
— Вы слышали, Перкинс вернулся? — сказал угрюмый мужчина, который в приступе ревности убил жену и своего маленького ребенка. — Теперь начнется.
— Что начнется? — заинтересовался Сайлас.
— Увидите, — еще угрюмее сказал шизофреник и, шаркая ногами, направился прочь, разговаривая со своим воображаемым собеседником, который и «вкладывал ему в голову» все мысли и указания и который «велел» ему зарезать жену и маленького сынишку.
Сайлас покачал головой и вернулся к своим невеселым думам, он иногда чувствовал, что если задержится в этом приюте безумных, сам свихнется в ближайшем времени. Он вернулся в свою каморку и стал покорно ожидать обеденной похлебки невесть из чего. К его удивлению, вместе со сторожем в камеру вошел Перкинс. Он был чуть более возбужден, чем обычно, и глаза горели лихорадочным огнем.