— И чего он возится с этими выродками? — удивлялись некоторые. — Тоже мне, «железный Феликс»!
Им было не понять, каким трудным был мой путь к их пониманию. Мне чисто по-человечески было жаль подростков, лишенных детских радостей, озлобленных, доведенных до отчаяния, и я пытался теплотой и сердечностью завоевать их уважение. Это было трудно, но я не отступал, полюбил эту работу, вкладывал в нее всю свою душу и в конце концов победил. Они наконец-то поверили мне. Как же ликовала моя душа, когда я услышал от новичка:
— Я вас знаю, вы справедливый и добрый! Мне про вас пацаны рассказывали.
Меня радовало сознание того, что я кому-то помог найти себя, твердо встать на ноги. Для этого я часто ходил в прокуратуру и просил повнимательней отнестись к подростку и не губить его душу.
Больно врезались мне в душу слова одного капитана милиции, работающего в ОБХСС:
— У тебя грязная, вонючая работа, а моя — в белых перчатках.
Как мне было доказать таким, как он, что это и есть настоящая работа, что я не приемлю иного?! Резкое изменение моего отношения к пацанам не могло пройти бесследно, и я стал чужаком для ментов, которые избивали в кровь пацанов, истязали до увечий, заставляли их голыми ползать по коридорам, каждый день оскорбляли и унижали их. Меня стали считать опасным свидетелем, и когда я упрекнул партийного секретаря в беззаконии, а комсомольского — в избиении детей, на меня завели персональное дело, которое обсуждалось на комсомольском собрании. Они требовали моего исключения из комсомола, а тогда это считалось причиной для автоматического увольнения из органов. Но на мою защиту встало несколько сержантов, хороших парней, которых в приемнике, к сожалению, было мало. Они разделяли мою точку зрения и сумели доказать этим партийным лидерам, что я должен продолжать службу. Но те не успокоились и пытались сломить меня. На мою голову посыпались выговоры: за задержку у больного друга в Москве, хотя начальник об этом был осведомлен, за опоздание, когда я встречал друга, приехавшего проездом из армии (опять же с разрешения администрации), за отказ ездить в командировки из-за болезни. Сколько их было?! Начальство решило мстить мне, потому что я стал для них чужеродным, встав на защиту пацанов.
Теперь это была не служба, а борьба за выживание. И я, чувствуя, что приходят мои последние дни службы в приемнике, всего себя посвятил пацанам. Чтобы их существование здесь было не очень тоскливым, я с помощью моих единомышленников стал организовывать встречи: с олимпийским чемпионом Дмитрием Билозерчевым, популярным певцом Александром Серовым, всеми любимым бардом Олегом Митяевым; приглашал ансамбль «Ариэль», трио «Мультики», исполняющих самодеятельные песни. Сколько радости принесли воспитанникам эти встречи! Они останутся у них в памяти на всю жизнь. Может, кому-то они помогли со стороны взглянуть на себя, исправиться. Очень неприятно выглядели сотрудники, которые отбирали у детей плакаты, подаренные А. Серовым. Больно было видеть, как дети подавляли в себе обиду.
Нездоровая атмосфера, сложившаяся вокруг, начала меня душить. Мне уже ничего не прощалось, хотя в то же время начальство сквозь пальцы смотрело на пьянство других сотрудников и их жестокость.
— Почему он не ездит по командировкам? Если он больной — пусть комиссуется. Мы не обязаны за него «пахать»! — теперь часто можно было услышать от сослуживцев.
Больше всех кричали те, кто пьянствовал на работе, был нечист на руку, кто нередко избивал детей. Они не могли простить мне, что я продолжаю оставаться самим собой, и мое неравнодушное отношение к подросткам, с которыми я однажды горел в машине (кстати, в ту минуту, когда мы с водителем тушили горящий «УАЗик», никто из ребят, которых мы везли в спецшколу, не сбежал. Как и не убежали из купе поезда двое парней, которых я вез в спецучилище, когда снимал с крыши вагона хулигана. Они верили мне, а я верил им). Но несмотря ни на что я, стиснув зубы, продолжал работать, так как не имел право предать пацанов. Сколько их прошло через приемник! Только на краткий миг соприкоснувшись с их судьбами, я всегда буду жить в тревоге за их жизни. Сколько они еще встретят на своем пути жизненных невзгод? Выдержат ли? Хочу верить, что выдержат! Не стихает во мне стыд и боль за тех, кого я когда-то обидел и предал. Простите меня, пацаны!
За девять лет службы в милиции я пришел к выводу, что такие приемники не должны существовать, особенно под ведомством милиции. Рано или поздно они превратятся в приюты, которые станут для этих несчастных детей теплым домом. Но когда это будет? Уже не первый год существует закон о российской милиции, по которому приемники должны быть переданы из МВД управлению народного образования, но в действительности Указ Президента не выполняется. Утешает только то, что как альтернатива создаются приюты и, может быть, настанет время, когда в них будут работать думающие, верящие в детей учителя и добрые, внимательные воспитатели. Может, они будут бережно относиться к детству жителей завтрашнего дня. Хочется верить в это!
Но пока приемники — горький упрек нам за бездушное отношение к детям.
Атмосфера же, которая царила в челябинском приемнике, была нездоровой. Недоброжелательное отношение сотрудников друг к другу, интриги, сплетни, склоки, доносительства разобщали коллектив. Трудно было работать в таком коллективе, и я находил отдушину в общении с теми немногими людьми, которые сохранили в себе частицу добра. Я с теплотой вспоминаю этих людей: инструктора по труду, ветерана войны, к которому ребята относились с уважением и с удовольствием работали в мастерской; заботливых и сердобольных женщин, так называемых вольнонаемных: дезинфектора, старых добрых нянечек, сестру-хозяйку. Были и среди тех, кто носил погоны, люди, которые с вниманием и заботой относились к ребятам.
Однажды в приемник доставили маленькую девочку-негритянку, волей злой судьбы оказавшуюся брошенной. И тогда я увидел, как выплеснулась из них чуткость, какими отзывчивыми и милосердными оказались они по отношению к этому крохотному существу с темным цветом кожи. Но в остальном они старались жить, как говорится, не выпячиваясь, по принципу невмешательства: отслужил свое — и домой. Мрачная среда приемника затягивала их, они боялись противопоставить себя тем, кто растерял все человеческое в себе. Чисто по-человечески их можно было понять: им хотелось доработать до пенсии. Они все занимали позицию страуса, уткнувшегося головой в песок, слепых, ничего не видящих и не слышащих. И, может быть, с их молчаливого согласия творился в приемнике беспредел, когда врач, по долгу своему обязанный облегчать страдания, развалившись в кресле, подзывал к себе какого-либо воспитанника и бил его ногой в живот, с улыбкой наблюдая, как он корчится от боли; когда сержанты развлечений ради били детей по животу, как бы проверяли пресс, или тот же воспитатель раздевал подростка догола и ставил его на обозрение мальчишек и девчонок.
У читателя может возникнуть вопрос: что, там постоянно избивали детей? Справедливости ради должен сказать: нет, не постоянно, но часто, и били в те места, где не могли появиться синяки. Но вот повару было безразлично, чем и куда бить ребенка. Был такой случай, когда девочка, не наевшись, вынесла из столовой кружочек колбасы и за это повар избила ее на глазах всего приемника, сопровождая свои действия отборным матом, в то время, как после ужина она выносила в сумках мясо, масло и другие продукты, украденные у детей.