Кирсанов, Раиса Ивановна и Сережа вышли во двор. В саду белый цвет так облепил ветки, что они стали похожи на тугие початки. Буйно, махрово цвела сирень. С Дона тянуло свежим ветерком.
Они вышли на главную улицу. Ее зеленая стрела упиралась в телевизионную вышку, тянувшуюся к нежно-синему небу.
Виталий Андреевич любил свой город: тихие аллеи Пушкинской улицы, особнячки Нахичевани — каждый на свой лад, широкие проспекты, словно потоки, вливающиеся в Дон.
Военная судьба забрасывала Кирсанова и в сказочную Фергану, и в красавицу Вену, но он всегда как о величайшем счастье думал о возвращении в родной Ростов. Пусть к его руинам, но все равно в город, любимый с детства. Эта любовь удесятерилась позже, потому что Виталий Андреевич вместе с другими заново отстраивал его: сначала в воображении, потом на ватмане.
Расчищал во время субботников перекореженную бомбежками набережную, позже — строил проспект Ленина и Зеленый театр, Дворец культуры сельмашевцев и кафе «Белая акация».
Сейчас, когда Кирсанов шел по улице Энгельса, его не оставляло чувство гордости: вот какой мы ее сделали!
Еще в детстве знал Кирсанов все закоулки Ростова: вброд переходил речку Каменку, продирался сквозь парковые заросли у аэропорта, на пароме переправлялся на «левбердон» — так называли они левый берег Дона, облазил владения Ботанического сада и зоопарка.
В юные годы, работая слесарем на Сельмаше, свободные часы просиживал в библиотеке на тихой Книжной уличке, бегал в драмтеатр смотреть Марецкую и Мордвинова…
«Хорошо бы, — думал Виталий Андреевич, — передать и Сереже эту привязанность к родному городу. Чтобы потом, куда ни привела судьба парня, с нежностью вспомнил он памятник великому поэту на Пушкинском бульваре, где у священного гранита вечерами читают свои стихи молодые поэты…»
…Они миновали фонтан на Театральной площади — Гераклы терпеливо держали на плечах огромную чашу, миновали распахнутый вход в Парк Революции и по Советской улице дошли до Вечного огня, недалеко от памятника Марксу.
Люди шли сюда с цветами. Пионерские отряды приносили клятву верности погибшим.
Пожилая женщина во всем черном долго стояла у огня, и слезы, казалось, прокладывали неизгладимые борозды на ее щеках.
Виталий Андреевич крепко сжал плечи Сережи, и тот доверчиво прижался к нему.
Позже они сидели на балконе.
Внизу отражались в затоне высокие, стройные колонны элеватора, разливалось курчавое половодье рощ. Насколько хватало глаз, вольно раскинулся Дон, прихотливыми извивами уходил в предвечернюю синеву, По железному арочному мосту прошел поезд на Батайск: проворной искрой промелькнули меж пролетов освещенные окна вагонов, и перестук колес, замирая, улегся вдали, как эхо.
Весь день был таким, что сейчас Виталию Андреевичу захотелось повести с Сережей разговор, как со взрослым, и он качал рассказывать о фронтовой жизни, а потом спросил:
— Ты мог бы совершить такой подвиг, как Александр Матросов!
Сережа помедлил:
— Не знаю. Хотел бы.
Гулко перекликались теплоходы, зажглись рубиновые огни бакенов посреди реки. Медленно и упрямо тянулась против течения длинная баржа. В сторону Старочеркасска, много выше зеленых маковок собора, пролетел пассажирский самолет.
— «ИЛ-18», — безошибочно определил Сережа и, по своему обыкновению, без перехода заговорил о совершенно неожиданном, но, видно, уже занимавшем его: — Я понимаю, если ребенок похож на мать: она его родила. Но мне неясно, почему он иногда бывает похож на отца!
Вот странное сочетание взрослых и детских представлений!
Днем, фотографируясь с матерью в парке, он очень старался придать своему лицу какое-то особое, значительное выражение. А потом сокрушался:
— Лучше б я остался со своим лицом!
…Появилась Раиса Ивановна:
— Мужчины! Мыть руки и — за стол. Хотя нет, спустись, Сережа, в магазин, возьми у тети Шуры сосиски.
Внизу, в их доме, — гастроном. Очень скоро продавщицы стали узнавать Раису Ивановну, а черноглазая веселая Шура даже оставляла иногда ей, вечно спешащей, что-нибудь повкуснее.
Сережа возвратился минут через десять сердитый и взлохмаченный:
— Никогда больше не посылай меня на нечестное дело.