— Не оставляй меня, бабушка! — Плач Кармелиты переходил в истерику, и Груша выставила ее из комнаты, пообещав, что все сделает сама — поможет бабушке, поставит ей компресс, поскольку Кармелита сама еще не совсем здорова…
И только оставшись наедине с бесчувственной Ру-биной, Груша поняла, что она совершенно не знает, как ей быть, — и растерялась.
Кармелита снова спустилась в гостиную. Максим и Палыч поднялись ей навстречу с немым вопросом в глазах. Палыч выглядел особенно обеспокоенным.
— У нее это пройдет? — спросил он робко, совсем как маленький ребенок.
— Конечно. Все будет хорошо, — спокойно ответила Кармелита и вдруг разразилась слезами.
Гостям показалось, что сейчас им, пожалуй, лучше уйти. Максим и Палыч, не прощаясь с плачущей хозяйкой, тихо вышли на улицу и побрели домой…
А Кармелита, плача, опустилась на кресло, уронила голову на стол, обхватила ее руками и… И почувствовала, что голова ее касается не стола, а того, что на нем лежит. Подняла заплаканное лицо…
— Золото! Священное золото!
Кармелита схватила со стола слиток и, перепрыгивая через три ступеньки, опять понеслась к Рубине. Заскочила в комнату, подошла к бабушке и аккуратно положила золото в ее неподвижные руки.
Веки Рубины дрогнули, она вздохнула и открыла глаза.
— Золото, наше золото… Оно вернулось! — тихо сказала больная Кармелите и Груше.
— Да, бабушка, да! — тут же затараторила Кармелита. — Теперь все будет хорошо, все будет хорошо!
Астахов привел Олесю в ресторан, сделал шикарный заказ. Принесли шампанское, и он провозгласил тост:
— За ваше новое назначение, Олеся! Я надеюсь, что наше сотрудничество будет долгим, плодотворным и взаимно приятным!
Чокнулись. Астахов выпил, Олеся пригубила. Приступили к обеду.
— А вы знаете, — сложил вскоре вилку и нож Астахов. — Честно говоря, мне немного жаль, что вы уже не будете работать в моем доме. Готовите вы гораздо вкусней, чем здесь!;
Олеся благодарно улыбнулась.
— Но дело сделано, — продолжил он. — Могу теперь помочь вам подыскать жилье.
— Нет, ну что вы, Николай Андреевич! Мне же есть где жить. Хотя… устроившись к вам, я сдала свою квартиру внаем. Договор на год подписала.
Может, пока в гостинице поселиться…
— В гостинице? Ну, в гостинице так в гостинице. Но гостиницу вам будет оплачивать фирма.
— Но зачем же? Если не будет проблем с зарплатой, то я смогу делать это сама.
Астахов засмеялся:
— Нет, с зарплатой проблем не будет, Олеся, это я вам обещаю. Но и жилье для такого ценного сотрудника будет бесплатным — фирма не обнищает.
Совершенно неожиданно рядом с ними как из-под земли вырос Форс.
— Здравствуйте, здравствуйте, надеюсь, я вам не помешал?
И, воспользовавшись замешательством Астахова, Форс без приглашения устроился за их столиком.
— Честно говоря, я был весьма удивлен, увидев вас здесь вдвоем.
Какой-то особый случай?
— Да, совершенно верно — особый случай. Отмечаем повышение Олеси.
Теперь она — мой бухгалтер.
Настал черед Форса прийти в замешательство, но уже через секунду он с этим справился.
— От всей души поздравляю, от всей души! Какой головокружительный карьерный взлет — от горничной до бухгалтера!
— Ну что ж, по-моему, это совсем не так уж и плохо?
— Для кого как… Вот для фирмы, в которой Олеся работала бухгалтером раньше, это сотрудничество закончилось плачевно.
— Но я твердо убежден, что это произошло не по Олесиной вине!
— Завидую вашей убежденности, Николай Андреевич. — И Форс повернулся к девушке: — Мне бы хотелось быть уверенным, что наши прежние договоренности останутся неразглашенными!.. Ну, не буду вам мешать. Всего доброго!
После ухода Форса повисла неловкая пауза.
— У вас с Форсом были какие-то договоренности? — наконец заговорил Астахов.
Олеся не поднимала на него глаз.
— Да, это касалось моей прежней работы…
— А он-то какое имеет к этому отношение?
— Он помог мне выйти из тюрьмы.
— Но мне показалось, что вы были не очень-то рады его видеть?
— Николай Андреевич, знаете что, давайте уйдем отсюда? Честно говоря, я как-то неуютно тут себя чувствую…
Астахов лишь пожал плечами, расплатился, и они пошли к выходу.
Баро сделал все, как хотел Бейбут. Цыгане, не собирая шатров и палаток, сели на машины и медленно двинулись по дороге. Лишь немногие из них ехали на оставшихся лошадях — табор давно пересел на автомобили. Но Бейбута везли не на машине, а в кибитке, последней кибитке табора. Вожак уже не мог говорить и только смотрел на своих цыган, смотрел на высокое небо и знал, что он в пути, в дороге, в последней своей дороге.