— Наверно, я действительно глупый, — робко сказал он, выхватывая из пачки еще одну сигарету и несколько штук уронив на траву. — Не понимаю... Как это — уехала, и ни полслова! Это ж мы с тобой, Анка! Не просто знакомые люди... Мы с тобой!
— Я боялась, — сказала Анка отрывисто и сердито.
Значит, чувствовала себя виноватой, она не любила каяться, и теперь Алеша усмехнулся:
— Чего?
— Того, что отговоришь меня... Ты... мог бы... — призналась она, медленно выговаривая свои слова, как будто думала над каждым звуком.
— А ты не хотела, чтобы я отговаривал?
— Я сказала тебе, чего хотела...
Он еще усмехался:
— Заработать деньги хотела... Сразу!
— Да.
— Много!
— Зачем мне мало? — усмехнулась и Анка. — Только тысячи!
— Слободская закваска!
— А как же? Я тут родилась. Много и сразу! Чтобы построить кооперативную квартиру, отца забрать. Как я этого хотела, Алеша!
— Ему лечиться надо.
— И это... Он сам собирался. Узнал, что есть такая больница под Полтавой, специально для таких случаев. С радостью берут, когда люди хотят, и хорошо лечат. Да мать не пустила!
— Почему?
— Вот еще! На это деньги-то изводить? Велела ему ходить с козой... Паси, дескать, козу, а не сиди с дружками, и пить отучишься. Ну, он пас козу у реки. Сам знаешь как... Выпьет бутылочку, которую заранее в карман сунет, и поговорит с козой о жизни. Потолкует... Жалко мне его!
— А меня? — спросил Алеша. — Не писала даже! Забыла?
— Все о себе, о себе...
— Я?
— Ты всегда только о себе думал... Даже мечтал... А я — о тебе. — Она неожиданно засмеялась так знакомо, так весело и вместе с тем с неприкрытой беспощадностью. — Верила, что поступил в институт, учишься! А ты вон... Но не из-за меня ведь, правда?
— Правда.
— Слава те... А все же обидно, Алеша.
— Я не обижаюсь...
— А мне обидно... Так у тебя все было красиво. Деревенская школа, снег... Поэтически... Да. Ничего у нас не вышло!
— Чего не вышло? Может, ты просила три комнаты, а давали две?
— Пять.
— Нет, серьезно.
— Ни-че-го! — сказала Анка. — Из тебя учителя, из меня фигуристки
— А эти картинки? «Это я!»
Анка махнула гибкой рукой:
— Ложь! Не я это... Дай сигарету.
— Погоди... Как? Но в цирке ты танцевала?
— Конечно. В кордебалете. В массе... — Она опять засмеялась над собой так же безжалостно, как только что над ним. — В сырковой!
— Как это понимать?
— Когда мы размякали от усталости, режиссер злился и кричал на нас: «Сырковая масса!»
Теперь и Алеше стало веселей. И все? Это все?
— Ну ладно... Кепочку малиновую привезла! — смеялся он счастливо. — Прямо с той картинки!
— Да, у Риты взяла, хорошая девочка! Еще десятку не забыть отправить ей. За эту кепочку...
— Все сказала? Все?
— Нет.
— А что?
— Это, сказанное, — пустяки.
— А что? — повторил он.
— Я замужем была, Алеша.
Долго Алеша глядел на Анку и все еще улыбался.
— Замужем? — наконец прошептал он, точно ослышался и проверял ее: неправда, невозможно, как же так? — Замужем?
— Вроде бы, — сказала Анка, вздохнув протяжно, словно донесла до точки свою тяжелую ношу. — Вроде бы, вроде бы, вроде бы...
Будто на патефонной пластинке сорвалась нитка, и сбившаяся с пути иголка забегала по беспрерывному кольцу.
Месяц, как вчера, лежал на воде, и вода перетекала его, вздрагивая, и звезды дрожали в ней, и казалось, что это никогда не кончится, у реки ведь не было конца.
— Что значит «вроде бы»?
— Не расписывались! — ответила Анка. — Он старше, но... такой...
— Какой? — недобрым голосом спросил Алеша. — Ты... любила его?
— Немножко...
— Ну что ж... Вроде бы... Немножко... Сейчас, наверно, так принято? Он из того же цирка? — спрашивал Алеша сухим голосом, все в нем высохло вдруг, страшней, чем в пустыне.
Анка не отвечала на его вопросы. Анка говорила:
— Я получила от тебя письмо. Лучшее, наверно, какое можно получить в жизни. Но... вот что запомни... Я вернулась и буду жить здесь, но я не вернулась. Ты меня не жди. Я уехала. Совсем, Алеша. И все. Ну вот, сказала... Теперь все!
Анка поежилась, холоднее стало у реки, поднялась. И оставила на пеньке Алешин платок.
Пришла и прошла та минута, которой он так боялся.
11
Мир не рухнул. Стояли пятиэтажки, бегали автомобили, люди ходили по тротуарам. Петя Куцуруп ругался с крановщиками из-за побитых плит, бульвары зеленели с каждым днем все гуще, мать, держась то за поясницу, то за бок, выдергивала из грядок прыткую сорную траву. Но все это было как бы по инерции. Что-то незримое, но главное выключилось из жизни. Летали самолеты, гремели поезда по инерции. Их тоже касалось то, что случилось. И они должны были упасть. Но не падали, всё летали и шумели...