Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал...
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
— Плачешь? Выросла! По-другому плачешь...
— О! — сказала Надя с усмешкой в голосе. — Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет... Вот какие мы уже большие! Она здесь тоже плакала сегодня...
— Хо-ро-ша!
— Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала... Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой... Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать... И я ей помогла! Потому что Анка моя соперница... Вот!
— Ну и что?
— Вера!
— Выйди-ка ты, Надька, из детства, если и правда выросла!
— Из детства? Нет, это не так называется... Это знаешь что?
— Что?
— Подлость!
— И не устраивай театра.
— Вера!
— Ты святая, Надька! Но учти, что и святым кое-что требуется. И дом и дети...
«Святым еще больше надо, — согласился Степан. — Святые по небу летают. У них потребности выше».
— Рано или поздно, — говорила Вера, — кто-то должен унаследовать папино дело, папин кабинет. Лучше поздно, конечно, но ты сама понимаешь...
— Почему же ты не вышла замуж?
— Жениха себе не сошьешь...
— Значит, папино дело?
— Алеша сумеет, наведи его на эту мысль, глупая...
«Это мне, мне, мне, — слушая, шептал про себя Степан. — Меня в училище примут... Там тоже небось нужны отдельным, некоторым, автомобильные части... Раз-два — и диплом в кармане... И — в папин кабинет! А в папином кабинете я кому хочешь зубы вырву!»
— Сказала Сучковой, и правильно! — доносился из форточки голос Веры. — За такого жениха нужно бороться!
— Не на жизнь, а на смерть? — засмеялась Надя.
— Да!
— У меня есть жених.
— Где?
— Под забором у нас сидит который вечер! Хочешь, сейчас ему объявлю, что иду за него?
Степан перестал дышать.
А когда Надя выскочила на крыльцо, он уже стоял у калитки. И видел всю ее, потому что она зажгла над крыльцом свет.
— Степан! — крикнула она на всю лужайку сквозь слезы.
— Я, — тихо ответил он.
Надя зябко поежилась, подтянула кофту на плечи, свела рукой концы воротничка под горлом.
— Хочу дать тебе испытание, — сказала она.
— Любое.
— Сломай свой гараж гутаповский. К чертовой матери!
14
Прикатили еще два племяша — совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
— По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, — заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша.
Он глотал какие-то снотворные таблетки.
— Айда к нам на стройку, — позвал Алеша. — Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
— Летом у меня экзамены, — серьезно ответил Миша. — Всего год потеряешь.
— Жалко.
— Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
— От распущенности, — жестко упрекнул Алеша.
— И не от распущенности, а наследственное. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
— Отчего у тебя глаза-то? — спросил Алеша.
— Читаю по ночам. Тихо. Думать — одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда один и тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
— Механизацией, — как-то поправил Коклюш.
— Механизация — пройденный этап. Индустриализацией.