Завод выплыл из дождя, как корабль с тремя боевыми башнями доменных печей. Все другое — великанские стаканы кауперов, перевитых трубами, даже издалека казавшимися толстыми, цеха в пупырчатом бетоне и водянистом стекле, железные лестницы, которых на заводе было больше, чем трапов на корабле, переходы и площадки, — все висело в воздухе ниже домен. Рельсовые пути на палубе рудного двора блеснули в разрывах дыма, откликаясь солнцу, выглянувшему из-под завала туч.
«Кораблем» завод всегда называл отец, может быть потому, что так и не доехал до моря, не увидел ни одного живого корабля и «плыл» всю свою жизнь на заводе. Сквозь время...
Он помнил завод таким, каким молодые увидят его разве лишь на древних картинках.
Горновой Михаил Бадейкин стоял на своем месте, когда задувалась первая отремонтированная, или, как говорят металлурги, «раскозленная», печь после гражданской войны. Выпускал рекордные плавки в тридцатые годы.
Для Кости это история, а для него — молодость. Тогда он был даже моложе сегодняшнего сына, встречающего этот рассвет на улице.
Михаил Бадейкин снова «козлил» свою печь, когда город с кровью и слезами оставляли захватчикам, а очень скоро, после освобождения, в печи закипел металл, потому что еще не кончилась война, и отец пробивал летку, чтобы днем и ночью из домны потоком вырывался чугун. Для снарядов.
«Домна — не гусли, — говорил отец, — она всегда играет».
И правда, домна — вечный труженик. Можно сказать, вулкан, построенный руками человека.
Отец не раздувал щек, ввалившиеся ямки на которых сейчас густо прикрыты белыми усами, но, конечно, гордился, что Костя тоже стоит у домны. Он был горновым, а сын шагнул дальше — мастер. На заводе, если произносилась их фамилия, уточняли: «Пенсионер или мастер?» Для отца Костя пошел в металлургический...
Самый сложный разговор предстоял не с Таней, а с отцом. Сначала с Таней, а потом...
Но как он будет говорить с ними, научившись молчать?
3
Сколько живешь, столько и открываешь новое. В это утро, когда солнцу стало тесно в окне, старый горновой задумался о том, что такое счастье. Ни больше ни меньше. Странной силой оказалось оно, укромно помещалось в сердце, а несло над всей многострадальной, праведной и грешной землей. Да, такой оно было силой, застенчивой и крылатой.
И просыпалась эта счастливая сила по разному поводу. С годами менялось представление о счастье. Люди, наверно, давно открыли это, но ему некогда было отрываться от своих насущных дел и не очень-то приходилось задумываться о своей жизни, во всяком случае так, как сейчас. Жизнь у него была общая с заводом, и ей мешали то разруха, то война. В самом деле, некогда было.
И вот наступает утро, когда сам делаешь важное открытие. Оттого, что время появилось. Или от безудержного весеннего света.
До этого дня погода, вроде жизни людской, никак не могла установиться, два дня — дождь, полдня — солнце из-за туч, а там — и не поймешь что! Впрочем, весна как весна, вздорно жаловаться.
Но в это воскресное утро солнце завладело небом, а когда его сделалось мало, решило превратить в кусочки неба и все людские окна. В спальне старого дома, ставшей комнатой Михаила Авдеевича, легкий весенний свет залил стены, потолок и пол. Комнату словно сотворили заново — из солнца.
Безобидно продлевая жизнь, Михаил Авдеевич, как все старики, просыпался раньше обычного, а под мышкой у него, уткнувшись в тепло, как в гнездо, сопел внук. К радости деда, в последние недели Таня все чаще присылала его сюда на выходной, и они спали вместе, Михаил Первый и Михаил Второй.
И вот, слушая, как сопит внук, старый горновой думал: грустно, когда тебя с почетом отстраняют от твоего простого и трудного дела — годы, ничего не попишешь, но у тебя есть сын — мастер печи, из которой неудержимо выливается белый чугун, и внук — спроси, не услышишь другого ответа — собирается на металлургический завод. И не так страшно, что, несмотря на солнце, ноет и ноет сердце. Даже не так больно. И прочнее ощущаешь свои корни в жизни. А что это? Это и есть счастье.
— Дедушка, ты спишь?
— Ни в одном глазу.
— А глаза-то закрыты.
— Наверно, задумался.
— Я тоже всегда думаю с закрытыми глазами.
— Где?
— На уроке. Они говорят о своем, а я думаю о своем.
Дед подергал его за хохолок на макушке.
— Проворонишь так-то самое интересное, и не выйдет из тебя не то что металлург, а даже сапожник! Сейчас — наука, не зевай... Когда ты вырастешь, у печи уже не будет ни горновых, ни газовщиков...