— А я его так звала. Он и откликался.
— А я и не знал! Каждая семья — свой мир, даже мелочи — свои. Великая вещь — семья. Одни, например, порицают вдовцов, которые новую семью заводят, а я приветствую. Старую любовь храни в памяти, но пока живой — живи. Это тебя не порочит. Нет, наоборот. Одиночествуют не вдовцы, а скупцы.
— Интересный вы, папа! Даже жаль, что редко говорили. Особенно в последнее время...
— Наговоримся еще, успеем. А сейчас пожалеем мать, пошли утку есть.
11
Ранним утром Костя был уже на заводе. Кроме отчаянья и мучительных мыслей существовали еще ритмы жизни, которые держали его в своих руках. Будильник звенел, и на завод он не опаздывал, зная, что в любом состоянии будет делать свое дело. Не потому, что день дан человеку для труда и хлеб насущный нужен тебе и твоему ребенку, а потому, что сладок сон после работы. Иначе можно рехнуться.
Иногда он спрашивал себя: если ты каждый день занят работой для людей, какого рожна тебе нужно?
Однако еще были рассветы и вечера, когда он писал свои этюды и думал о Тане. Он не мог отказаться ни от них, ни от нее. «Чем жить без Тани и как жить?» — спрашивал он себя, и это росло, как тени при заходе солнца, пока не забывался за новым пейзажем. Если забывался. Писал, и вдруг снова останавливала мысль: зачем все это без Тани, например, эти куски разбитого стекла, брошенного вместо речки в овражную траву? Никого не спрашивал и никто не мог ответить, как будто он один жил в мире, похожем на необитаемый остров, хотя он здоровался с другими людьми.
Костя сидел на своем месте в аппаратной, когда над его плечом наклонился молодой доменщик, рослый парень в спецовке, и сказал:
— Константин Михайлович! Похоже, из одной фурмы вода сочится. Гляньте в глазок.
Он вскочил как пружина. Авария?
В эту минуту автобус, в котором подъехал к заводу Михаил Авдеевич, распахнул свои двери, старый горновой оказался на тротуаре и вынул из кармашка часы, чтобы проверить, успевает ли он к выпуску чугуна. Уж если приезжать на завод, то поглядеть на выпуск.
Давно не был он на заводской территории, и что его больше всего поразило здесь, так это цветы. Они краснели у бесчисленных переходов через железнодорожные пути, словно бы для того, чтобы предупреждать о них пешеходов. Взамен светофоров.
Приближаясь к цеху, Михаил Авдеевич заволновался: сейчас, сейчас он увидит огонь краснее этих цветов и чище весны. Он уже взялся рукой за перила железной лестницы. Сверху, грохоча ступеньками, сбегал рослый парень в спецовке.
— Начинают?
— Закончили!
Михаил Авдеевич с обидой подумал, как он мог опоздать, и крикнул вслед парню, пустившемуся по земле, убитой ботинками и сапогами до железности:
— Почему?
— Раньте срока выпустили! Авария!
Парень уже скрылся за поворотом, а старик стал подниматься туда, к беде. К Косте. Ступенек было слишком много, на полдороге он остановился, чтобы передохнуть, и подумал: серьезной аварии быть не должно, тогда бы выли пожарные сирены и от взрыва оглохла девушка, щелкавшая семечки на проходной. Но с печкой не шути, сейчас нет, а сейчас может быть и взрыв, и сирены завоют...
Он вошел в цех, обогнул низ печи, поогромней, чем у крепостной башни, и увидел застывших людей с лицами, налитыми жаркой тяжестью.
Белые отсветы от выпущенного чугуна погасли над литейным двором, но было еще душно, и мерно работали вентиляторы с большими, как у самолетов, лопастями, крутящимися на железных тумбах. При нем не было таких «самолетов», не улетающих никуда, а ныне они обсели литейный для удовольствия доменщиков. Обихаживали молодых...
Часть ребят из бригады чистила желоба. Некоторые узнали его:
— О, кто к нам!
— Гляди-ка!
— Ну, что тут, ребята? — спросил он дружески.
— Фурма.
— Вода?
— Она, черт бы ее побрал!
— А Коська где?
— На телефоне.
— Какой сейчас телефон! С кем он там болтает?
— С обером.
— Наш обер без себя не даст поменять фурмы. Прибежит — кинет глаз!
— Потому что за фурму — премия. Чем дольше, тем больше! Не хочет премии терять.
— Костя!
Михаил Авдеевич почувствовал одновременно, что хочется закричать, чтобы позвали мастера и приступили к делу, и что минул его век командовать. Он приник к «глазку», к маленькой кругляшке, за которой обычно метался большой огонь...
Печь не любит промедлений, потому что остановки не в характере огня. Фурма, из горловины которой раскаленный воздух врывается в печь, сама всовывалась носом в пламя, и шихта, оседая, обтирала ее. Ну, и нанесла рану, пробуравила одну из трубок с водой, грозя и второй, и третьей. Тут опасно пропустить миг. Можно ведь и остудить, «закозлить» живую печку. Вода! Чугун выпустили почти по графику, дотянули, это хорошо. «На чугуне» фурму не поменяешь... А теперь надо менять. Сразу!