Он отвел руку и начал, как бы декламируя и улыбаясь все шире:
— Я не видел еще в своей жизни такой женщины, как вы! Чтобы она так ходила, таким голосом разговаривала. И о чем? Даже о кауперах!
— Как?
— Не вынужденно, а с увлечением!
— С ума сойти! — сказала Таня, смеясь.
— Лучше бы мне вас не встречать! И страшно, если бы не встретил! Для чего я тогда родился?
Она так захохотала, что остановилась и закачалась.
— Молчите, Таня! — воскликнул он, краснея. — Дайте мне сказать все!
— Пожалуйста.
— Но больше нечего добавить, — вдруг сказал он. — Разве то, что все это серьезно. Увы.
— Что?
— Что вы сейчас слышали.
Опять поскрипел песок.
— Что у вас с Костей?
Таня снова остановилась, вспыхнув:
— Кто вам сказал?
— Я сам догадливый. Мы с ним — друзья с мальчишеской поры, а он не позвал в гости. Значит — некуда. А с кем я мог говорить об этом? С ним. Или с вами. Почему вы так быстро идете? Просто припустились! Даже говорить трудно на такой скорости.
— А вы покороче.
— Всегда казалось, что талантливый человек весел.
— Если нашел себя.
— Но ведь вы нашли?
— Но это, оказывается, еще не все. Нашла себя, но совсем не знаю, как находят счастье. Знаю, что его даже не выплачешь...
— Вы плачете?
— Сегодня люди иначе говорят, иначе одеваются, но и в реактивных самолетах еще долго будут плакать, как плакали в возках, катящихся по старым российским дорогам...
— Я хотел бы, чтобы вы никогда не плакали. Честное слово. Он сказал это так беспомощно, что Таня опять рассмеялась, открыв белозубый рот.
— Валерий Викторович, не выйдет, похоже, я от природы несчастливая.
— Это не редкость, — сказал он. — Редкость — счастье. Однако я рассмешил вас и увидел веселой. Уже удача. Простите за все, что наговорил вам. И что, повторяю, увы, серьезно. Что делать дальше?
— Пожелаем друг другу доброй ночи на этом углу.
Назавтра он опять провожал ее и говорить старался о вещах посторонних. Таня призналась, что у них в отделе, где кульманы стоят в тесноте, а это способствует общению, частенько слышится имя Валерия Викторовича. Земляк. За делом она не очень перехватывает фразы, летающие над столами туда-сюда, как шарики пинг-понга, но уловила информацию о том, что Валерий Викторович бывал в зарубежных странах. Что его там поразило? Больше всего.
Валерий Викторович отвечал, что как-то не задумывался, он всегда возвращался усталым, хотелось поскорее домой, на свою землю.
— А впрочем... Поразило? Вот разве... При посадках в самолеты не толкаются. Это я заметил, потому что очень удобно для усталого человека, когда с боков не давят и не колотят. Даже малограмотные пассажиры развивающихся стран выстраиваются и учтиво бредут медленной цепочкой. Прилетишь домой, на первом же аэродроме у трапа — нетерпеливая куча! Стюардесса срывает голос, люди с трудом, наперекор себе, сбиваются в какую-то фигуру, в лучшем случае напоминающую треугольник. Спешим. Как будто самолет может улететь без нас! И теряем уйму времени. Никак не можем организоваться в мелочах.
— Почему?
— Я сказал — нетерпенье. Душа, наверно, такая.
— Какая?
— Лихая... Ненасытная... Щедрая... Она и торопит. И, конечно, неорганизованная. Вся из крайностей.
Уже на углу, там, где вчера простились, он требовательно спросил, подняв глаза:
— Таня, вы хотите, чтобы я поговорил с Костей, с Михаилом Авдеевичем? Я могу, с кем угодно!
— О чем?
— Обо всем. Ах, как трудно, черт возьми! Простите, я не мастер... Может, будет легче, если вдруг сразу взять и перейти на «ты»? Махнуть, как выражаются нынче юные, которым, кажется, все легко...
— Но... я не могу вот так, с лету, махнуть на «ты», Валерий Викторович!
— Один человек как-то внушал мне, мальчишке: «Если долго не переходят с «вы» на «ты», это надежно. Надежные отношения».
— Кто же так славно рассуждал?
— Ваш родственник. Дядя Миша Бадейкин. Вы не поймете, кем он... в этой пустынной пустоте безотцовщины... Видите, мне даже слов не хватает... В какую ситуацию кинула меня судьба! Не могу! И все хочу выяснить быстрее.
Она повернулась и ушла своим летящим шагом раньше, чем он успел опомниться.
И настало новое завтра, после которого уже не будет никаких надежд на скорые встречи. Он уезжал. И снова провожал ее домой, надеясь на долгий путь, но она вдруг обронила:
— Вон мой автобус.
Он схватил ее за руку, по разжал пальцы, так она рванулась.
Из-за наглухо закрывшихся дверок автобуса она даже не махнула ему, будто он для нее пропал, а он сошел с тротуара, зашагал по мостовой вслед за автобусом и только тогда остановился, когда шофер бегущего мимо «рафика», этакой автобусной коробочки, на шустрых колесах, визгливо вильнул в сторону и, приоткрыв дверцу, рявкнул: