— Ох, зря ты это затеял!
— И еще... Еще есть время понять, кто ты у меня, человек или Аника-воин. Понять хочу, как будешь жить. Для того и разговариваю. Я виноват, мне прощения нет, но и ты... втянул голову в плечи. Когда, почему?
— Я боялся.
— Кого?
— Себя.
Замолчали, и отец снова потер грудь под пиджаком, и внимательные глаза его беспомощно остановились на Косте.
— Вот как? А я все гадал и не мог отгадать. Себя?
— Я ездил в институт, — сказал Костя, — несмотря на все твои запреты. Я, конечно, расстраивался из-за них, но не очень...
— Когда ты ездил? Не ври!
— После армии.
Костя снова закурил и вспомнил, как месяц топтался в коридорах художественного института, где шли приемные экзамены. Сколько уж лет прожито, а перенесешься туда, и воздух загудит тревожными голосами... Он приехал на разведку. И смотрел... Много было желающих поступить в институт. На одно место — человек шесть или больше... И чуть ли не половина, считай, дети художников, с подготовкой...
Отец снял руку с груди, потрогал пальцем усы.
— Династии?
— Ну конечно...
— Хм! Состарились мы, ушли корнями в годы, как в землю, и много веточек выпускаем, — сказал отец. — Я на днях в постели радио слушал, мне Мишук к самому уху наушники подтянул. Спектакль объявили. Фамилии у артистов знаменитые и знакомые. Все как друзья, ей-ей! Хоть в глаза ни разу и не виделись, а жизнь вместе прожита. Радуюсь, сейчас услышу и ту, и того... Ан нет! Другие голоса. Порезвей и позвонче. Потомки... У Олега Попова есть сын? — Он поусмехался. — Значит, большая тяга в художники? А я думал — нет. Один поступил, а пять — домой? Ну конечно... Среди художников у меня никакого авторитета!.. И ты бежал в металлургический?
— А куда же? Знакомо... Твой мир.
— А характер не мой! Поехал в институт — должен был доказать. Мне. Себе. И что «бабушка» Сережа не ошибался. Я попробовал бы! И сейчас пошел бы!
— Куда? Продавцом в «Культтовары»? — грустно улыбаясь, спросил Костя. — Туда детишки за красками ходят. Толпятся. Им не терпится. А продавщица неподвижно стоит. Вросла в полку, как кариатида...
— Кто такая?
— Баба такая... Каменная.
— Иди, торгуй. Я согласен. Жить надо интересно. Второй жизни не будет.
— Ну, отец! Ты рассуждаешь, словно молодой!
— А старости вообще не бывает! Стариками только кажутся.
— Не бывает? Правда?
— Живи просто — доживешь до ста!
— Просто — это самое трудное. Как?
— Наверно, по душе, Костя, наверно, так... В детской свистульке — душа, в табуретке — душа, в печке тем более — душа, там огонь! С душой свистулька поет, табуретка не качается, а уж ты доменный мастер...
— Может, только это и спасло меня. Прямо тебе скажу, трудно было. Но завод удержал меня на ногах. Я работаю.
— Своими глазами видел как.
— Когда фурму меняли? — засмеялся Костя, выходя из задумчивости. — Ну, тут обер... У нас обер такой!
— Какой?
— Он командует, а все слушаются.
— Из послушных вырастают нахлебники, — взорвался отец. — Требуют потом за послушание! А я тебе сказал... — и схватился за сердце, — я сказал, что бывает, и отца родного не надо слушаться! Не сказал, так говорю!
— Спасибо. За весь наш разговор...
— Как жить-то будешь? Дальше.
Опустив голову, Костя подумал и ответил, что он — неплохой доменный мастер. И другие считают так, авось не ошибаются. Он еще не знал, что с ним, смирение или встряска, но произошла какая-то перемена. Ему радостней стало. Здесь стоял за этюдником, а радостней заработалось и на заводе. Поэтому рисовать он не бросит. Никогда.
— Может быть, мне Зина еще выставку устроит во Дворце культуры. По блату!
— Может быть. А Мишук, может быть, станет настоящим металлургом, — с надеждой сказал отец.
— Может быть, — нерешительно подтвердил Костя, а отец шумно и продолжительно вздохнул:
— Вот сказал ты про завод... А ходишь туда, как на каторгу! Я и это слышал.
Глядя на него, Костя до предела вытянулся.
— От кого?
— От Юли.
— Она была у тебя?
— Да уж... раз слышал.
— Девчонка! — крикнул Костя и захлопал себя по карманам, ища сигареты, сбегал к этюднику, выкопал окурок, но вспомнил, что по соседству с отцом лучше не курить, и сломал окурок, вымазанный краской, представляя себе, как на Сиреневую, где лежал отец, приходила Юля, и сбегал за вторым окурком, совсем коротким, его хватило на две затяжки. А потом схватился за голову и замотал ею.
— Чушь! — снова закричал он и вдруг затих. — Сказать тебе откровенно?
— Скажи.
— Я ее не забуду. Эту встречу... эти несколько дней...