– Я бы сказал даже, маленькая неувязочка.
Манн подхватил кофейную чашечку двумя пальцами и беззвучно отпил, демонстрируя невероятные способности лицевых мускулов, – Васьвась даже решила провернуть такой трюк дома перед зеркалом и проверить, получится ли у нее одновременно растягивать губы в улыбке и складывать их трубочкой, чтобы пить. Выглядело отпадно.
Шалевский тоже потянулся к кофе, только чтобы занять чем-то руки. Ни молока, ни сахара – эту экологически чистую дрянь он точно в рот не возьмет. Примостившись на самом краешке кресла, Шалевский подался корпусом вперед и по привычке чуть повернул голову влево, наверняка полагая, что никто не замечает этой странной манеры, – Ваcьвась столько раз говорила, что ему пора купить слуховой аппарат, но он отмахивался, не желая признавать очевидное. Выпендривался: «Я все равно могу предугадать каждое твое следующее слово». Тогда она называла что-то совсем непредсказуемое вроде «колоратура», и он переспрашивал: «А?»
Манн продолжил:
– Поскольку вы подаете заявку как пара, – «Спасибо, что не "парочка"», – успела подумать Васьвась, – нам необходимо, чтобы даты совпадали. В ваших анкетах указаны разные дни. Вероятно, мои коллеги не прояснили вам, что день должен быть один. Один на двоих.
В отличие от нее, Шалевский не мог сопротивляться действию зеркальных нейронов и растерянно улыбался Манну в ответ, не понимая, что, собственно, происходит. «Дура, какая же я дура!» – пронеслось в голове Васьвась.
– Боюсь, я могла что-то напутать, – тихо сказала она, стараясь не смотреть в сторону Шалевского. – Вечно у меня проблемы с этими цифрами…
– Ничего страшного. Необязательно решать прямо сейчас. Вы можете взять время на подумать.
– Но мы же решили… – подал голос Шалевский.
– Ерунда, – проговорила Васьвась, чувствуя, как пылают щеки, точно у школьницы, сделавшей глупую ошибку в слове «молоко» – оно же маячило у нее перед глазами каждый день за завтраком. – Всего лишь опечатка, давайте я…
– Как я понимаю, торопиться некуда, – Манн, ни на минуту не переставая улыбаться, сверился с данными в планшете.
Наверняка перепроверял пункт «Неизлечимые болезни».
– А если мне завтра кирпич на голову упадет? – попытался пошутить Шалевский, но Манн счел это риторическим вопросом.
Честно говоря, Васьвась ничего не напутала. Васьвась поняла инструкции правильно с самого начала. Но в последний момент она машинально вписала в строчку анкеты другую дату, не ту, что они сто раз обговорили с Шалевским. Просто помутнение какое-то. А все из-за той художницы с черными пятками, черт бы ее побрал.
Первый детский опыт столкновения со смертью Васьвась пережила нетривиально. Беда пришла откуда не ждали, как сказала мама. У всех нормальных людей ведь как: дедушка или рыбка. А у Васьвась – особенная ты наша – была лампочка, самая обыкновенная лампочка накаливания в прикроватном ночнике под абажуром, которая однажды взяла и перегорела. Не лопнула даже, просто перестала работать. Когда папа выкрутил лампочку, чтобы заменить на новую, и понес к мусорному ведру, трехлетняя Васьвась разрыдалась. Как она объясняла уже в зрелом возрасте, откровенничая по пьяни со знакомыми на вечеринках: в тот момент Васьвась остро почувствовала временность вещей. Потом она еще несколько лет оплакивала севшие батарейки в пульте от телевизора или пожухлую новогоднюю ель, провожая ее в последний путь на свалку – по старой русской традиции в начале мая. «Ничто не вечно под луной», – нараспев декламировал папа, подметая желтые иголки, и все в Васьвась протестовало. Первоклассница Василина Васильевна посчитала себя уже достаточно взрослой, чтобы не истерить прилюдно из-за увядших восьмимартовских тюльпанов, но тайком продолжала предаваться грусти и засушивать их лепестки между страницами книг, пытаясь вернуть зыблемый мир в незыблемое состояние. Когда в августе девяносто девятого умирала прабабушка, мама опасалась нервного срыва, но Васьвась держалась на удивление спокойно. К тому времени она поняла, что о страхе смерти, вообще-то, не принято говорить. Даже в те свободные годы, когда разрешили говорить про секс. Никому, кроме Шалевского, Васьвась не призналась, что в юности посреди ночи могла проснуться с сердцем, отбивающим на ребрах чечетку, потом лежать до рассвета с открытыми глазами, пытаясь постичь концепцию смертности. Никому, даже Шалевскому, Васьвась не признавалась, что просыпается так по ночам до сих пор. А ведь ей уже стукнуло шестьдесят пять. Вот мама, например, в ее возрасте – как нормальный человек – научилась принимать смерть как данность: «Что поделать, такова жизнь». А Васьвась продолжала сопротивляться. Ей казалось, она стоит в одиночном пикете с самодельным плакатом «Нет смерти», пока все вокруг, смирившись, отбрасывают коньки.