Родилось двое детей, зачатых в глубочайшем мраке ночи. Днем Адам не имел доступа к жене; она занималась домом, всегда строго одетая, отчужденная, не допускавшая никаких супружеских нежностей. При этом каждое ее движение, каждое холодное слово были расчетливо кокетливы. Она возбуждала исступленную ревность, потому что точно так же, красуясь и искушая, вела себя со всеми мужчинами.
Ночью Роза лежала неподвижно. Облегчать Адаму акт обладания — зачем? Разве у нее недостаточно гладкое и розовое тело, разве один вид его не дает ощущения бесценной добычи?
Однажды Адам вернулся из гимназии гораздо раньше обычного времени. В гостиной за фортепиано сидел голубоглазый украинец, председатель окружного суда, господин Крыленко, известный в городе меломан. Неподалеку стояла Роза. Ее рука со смычком томно повисла среди складок черного платья — бесстыдно близко к апоплексическому торсу Крыленко. Роза так и сверкала недоброй своей красотой. Ах, тогда-то Адам и совершил тот безумный поступок! Он взмахнул тростью, прохрипел:
— Вон, вон, пошел вон! — и трясущейся рукой показал председателю суда на дверь.
И тогда Роза тоже, впервые за годы брака, позволила себе обнажить свое истинное, искаженное страстями лицо.
— Дурак, дурак, — кричала она, — тысячу раз дурак! Чего ты боишься, чего бесишься? Я никогда никого не полюблю, для меня все кончено, захлопнуты все двери, навеки, навеки! Бедная я, несчастная, в недобрый час родилась…
Шли годы, долгие годы здоровья, цветущего вида, накрахмаленных нижних юбок, частых и легких побед над мужчинами. Роза полюбила эту игру, страдания мужчин подстегивали ее, как алкоголь.
Своей красотой Роза пользовалась мастерски. Поскольку любовные игры оставляли ее холодной, она всегда находила случай бросить взгляд в зеркало, оценить, какая улыбка, какое выражение, какая поза для нее наиболее выгодны. Она заметила, например, что при улыбке с закрытым ртом у нее напрягаются щеки и пропадают глаза, причем эта потеря не возмещается блеском зубов. Поэтому всякий раз, когда по ходу дела надлежало неопределенно улыбнуться, Роза опускала голову и прикрывала лицо рукой, — так глаза оставались в тени, а улыбке сообщался оттенок приятной меланхолии. Вот какая она была умная.
Роза заботливо ухаживала за собой. На ночь накладывала на щеки огуречный крем, руки мазала кольд-кремом, спала в перчатках, не носила корсетов с жесткими косточками, содержала свое тело в строжайшей чистоте. Утешительно было сознавать, что с помощью таких простых средств можно отомстить и роду мужскому, и Польше, и России, и себе самой. Не то чтобы Роза так думала — она отдавала себе отчет в мере и несоизмеримости человеческих дел. Она знала, что один человек не может заслонить собою весь мир, как не может он представлять собою мир или нацию, знала также и то, что месть плохое лекарство и задача, которой она задалась, смешна, потому что виновник всегда остается в тени, а карающий меч мстителя обращается против него самого. Роза знала это — ее холодные победы, ее издевательские романы не давали ей надежды на то, что судьба ее изменится к лучшему. Знала — но чувствовала она иначе. Для нее, вопреки всякому смыслу, один-единственный человек был всем миром и был всей нацией, а единственным чувством, которым дышало ее сердце, была эта нелепая месть. Вот такая Роза была глупая.
Всякий раз, когда Адам худел от страсти и не отрывал взгляда от ее бедер, Роза радовалась: так ему и надо, козлу проклятому, наверно, он не одной испортил жизнь так же, как Михал мне.
Всякий раз, когда Адам, получив письмо из Нового Мяста, выходил к ужину пришибленный и, сбрасывая со стола русские газеты, кричал маленькому сыну: «Как ты говоришь! Какая еще «мамочка»! Мамуся, а не мамочка!» — Роза радовалась: так тебе и надо, полячишка, вам, полякам, лишь бы всех дураками выставлять, человека в гроб вгонять изменой, теперь сам помучайся, и Польша твоя пусть пропадает, изменница!
Всякий раз, когда ей удавалось довести до отчаяния или унизить поклонника из русских — господина ли полковника, статского ли советника или, на худой конец, несчастного, одурелого от любви прапорщика, Роза, глядя, как тот бледнеет и заикается, точно спасения души ожидая доброго слова, с радостью отталкивала его: пошел вон, москаль! Помучайся за свою сестрицу-курсистку, кошку бесстыдную, москвичку, подлыми способами погубившую Михала.
И сколько раз, вернувшись из города, Роза запиралась у себя в комнате, падала на колени, прижималась головой к ребру кровати и, задыхаясь от рыданий, колотила кулаком по полу, а Казик, сынок, слабенькой ручкой стучал в дверь, и она затыкала рот шалью, чтобы приглушить крик, — сколько раз, когда поднималась на ноги, окоченевшая, с остановившимся взглядом, она злорадно твердила себе: поделом тебе, Розочка; так тебе и надо, для чего было предаваться душой и телом этому бледному франту? Теперь терпи, терпи да сжимай зубы…