— А знаете, ma tante, вчера Олю посѣтила Евгенія Александровна.
Княжна совсѣмъ растерялась.
— Оля сконфузилась и только дѣлала реверансы, продолжалъ, шутливо, Евгеній. — Преуморительно передавала она эту сцену…
Княжна не замѣтила этого шутливаго тона и волновалась.
— Господи, не одинъ, такъ другая! Когда-же они насъ оставятъ въ покоѣ! воскликнула она сердито.
— Ma tante, чего-же вы волнуетесь! сказалъ Евгеній, стараясь быть покойнымъ. — Ну, вздумалось взглянуть на любимыхъ дѣтей — что-жъ изъ этого!
— Ахъ, ты еще ничего не знаешь, сказала княжна. — Это опять желаніе вмѣшаться, впутаться въ вашу жизнь… это все княгиня Марья Всеволодовна…
— Ma tante, я думаю, что покуда мы у васъ, никто не можетъ вмѣшиваться въ нашу жизнь, сказалъ Евгеній.
— Да… да… А если я умру?
— Полноте, Олимпіада Платоновна, замѣтилъ Петръ Ивановичъ, — вѣчно вы попусту тревожите себя этою мыслью…
— Да какъ-же не думать о смерти, когда являются эти люди?.. Не будь ихъ, ну, поручила-бы я послѣ своей смерти дѣтей вамъ, а тутъ… Вѣдь если являются теперь, то послѣ моей смерти и подавно явятся и заберутъ дѣтей…
На лицо Евгенія набѣжала тѣнь.
— Ну, ma tante, можно и не пойдти, если захотятъ забрать, проговорилъ онъ сухо и отрывисто.
Черезъ минуту онъ прибавилъ:
— Знаете-ли, ma tante, мы только тогда и счастливы, и покойны, когда не вспоминаемъ о нихъ; не будемъ-же заранѣе думать о томъ, что выйдетъ, если они придутъ. Придутъ — тогда и увидимъ, что дѣлать…
Онъ и Петръ Ивановичъ поспѣшили перемѣнить разговоръ.
Ни Олимпіада Платоновна, ни Петръ Ивановичъ, ни Евгеній, ни Софья, не поднимали вопроса, что дѣлать, если явится Евгенія Александровна съ визитомъ къ княжнѣ, но всѣ рѣшили въ душѣ, что въ такомъ случаѣ остается одно: не принимать ее. Софья пошла даже далѣе и приказала на слѣдующій день лакею не принимать княгиню Марью Всеволодовну, если она пріѣдетъ. Софья не ошиблась: княгиня заѣхала къ Олимпіадѣ Платоновнѣ въ понедѣльникъ, вѣроятно, желая узнать, какъ приняла княжна извѣстіе о посѣщеніи Евгеніею Александровною института, и ей было отказано.
— Извините, что я безъ спросу распорядилась, сказала Софья Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Только разсудила я, что не для чего вамъ разстроивать себя… мигрень только нажили бы…
— И умно, и умно сдѣлала! отвѣтила княжна. — Всѣмъ отказывай, всѣмъ… На что мнѣ они… пора кончить… Родственники! кровь только портятъ… и такъ одной ногой въ могилѣ стою… и тутъ болитъ, и тамъ ноетъ… Помяни ты мое слово, уложатъ они меня въ гробъ…
Но княгиня Марья Всеволодовна не принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, отъ которыхъ можно такъ легко отдѣлаться: не принять ихъ къ себѣ и конецъ весь. Она была воплощенное рвеніе, когда дѣло шло о какихъ-нибудь высоко нравственныхъ, истинно христіанскихъ задачахъ. Если она во время предсмертной агоніи раненаго сына находила силы переписываться по дѣламъ своихъ благотворительныхъ обществъ, то тѣмъ болѣе силъ было у нея теперь для выполненія своихъ высокихъ задачъ. Этихъ задачъ у нея всегда было не мало, но теперь на первомъ планѣ стояли двѣ главныя: воротить къ дѣтямъ мать, содѣйствуя этимъ самымъ спасенію души этой матери, и спасти дѣтей отъ грозящей имъ гибели, неизбѣжно готовящейся имъ подъ вліяніемъ княжны Олимпіады Платоновны, «этихъ семинаристовъ» и «нигилистовъ». Княгиня Марья Всеволодовна теперь иначе не называла княжну, какъ «выжившею изъ ума старухою», «старою сумасбродкою» и выражала изумленіе, какъ не берутъ подъ опеку подобныхъ личностей. Вопросъ о Евгеніи и Ольгѣ она раздула въ своемъ кружкѣ на степень какого-то общественнаго вопроса, Евгенію Александровну она вдругъ возвела въ мать-страдалицу, у которой отняли власть надъ дѣтьми, которую лишаютъ даже возможности видѣть этихъ дѣтей. Евгенія Александровна никакъ не ожидала такого оборота дѣла и едва-ли была рада навязанной ей роли. Дѣти ее, въ сущности, вовсе не заботили, но теперь ей, вращавшейся въ томъ кругу, гдѣ вращалась княгиня, волей-неволей приходилось дѣлать видъ, что ее огорчаетъ и то, что ея дочь относится къ ней, какъ чужая, и то, что ея сынъ избѣгаетъ съ нею встрѣчи. Она попробовала выйдти изъ ловушки, въ которую попала такъ неожиданно, и какъ-то замѣтила съ горькимъ вздохомъ: