Онъ замолчалъ, подавленный волненіемъ, прошелся еще по комнатѣ и началъ снова:
— Но они говорятъ, а я долженъ молчать. Если бы я сталъ оскорбляться каждымъ обиднымъ намекомъ, каждымъ насмѣшливымъ взглядомъ, то мнѣ пришлось бы стрѣляться со всѣми людьми моего круга, со всей этой шайкой молодыхъ и старыхъ развратниковъ, ставшихъ на сторону этой женщины… Это травля, травля на смерть!.. Конечно, я понимаю, что они имѣютъ право смѣяться надо мной, я самъ на ихъ мѣотѣ первый смѣялся бы, слыша про кого нибудь подобные разсказы. Но правы они или не правы, мнѣ отъ этого не легче, я сдѣлался сказкой города, одни смотрятъ на меня съ сожалѣніемъ, другіе съ злорадствомъ, третьи съ явной насмѣшкой. Вы понимаете, что это невыносимо! Ну да, я, дѣйствительно, бѣденъ, бѣднѣе, можетъ быть, чѣмъ думаютъ, потому что у меня есть долги; я, дѣйствительно, всегда старался скрыть свою бѣдность, старался жить шире, чѣмъ позволяли мои средства. Но развѣ я въ этомъ виноватъ? Я жилъ и живу въ томъ кругу, гдѣ бѣдность не порокъ, а хуже порока, гдѣ передъ ней просто закрыты двери…
Онъ жаловался малодушно, капризно, плаксиво, какъ обиженный мальчишка, и былъ жалокъ. Искреннее чувство и театральная рисовка, желчная злоба и манерное кривлянье, все это смѣшивалось вмѣстѣ въ его жалобахъ на судьбу. Старуха-тетка слушала его молча, не прерывая его жалобъ, и онъ казался ей все болѣе и болѣе мелочнымъ человѣкомъ, тряпичной душонкой, неспособной даже на самую ничтожную борьбу. Только теперь она видѣла его именно такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, не замаскированнымъ ходячими свѣтскими фразами, приличными манерами, банальною болтовнею о театрахъ, рысакахъ и политикѣ. Онъ говорилъ о своихъ тайныхъ язвахъ и она понимала всю гнусность, всю позорность тѣхъ причинъ, вслѣдствіе которыхъ явились эти язвы. Ей было и больно, и обидно. Вѣдь это былъ сынъ ея сестры; когда-то она горячо любила его, возлагала на него надежды.
— И хуже всего то, что я даже не могу бороться съ этой женщиной, не могу заставить ее замолчать, продолжалъ онъ. — Замарать ее, очернить въ глазахъ ея знакомыхъ?.. Да развѣ это можно, когда она и безъ того грязнѣе грязи? Добиться полнаго развода съ ней — это тоже у насъ невозможно. У меня на это вообще нѣтъ средствъ. Наконецъ, чтобы развестись съ женщиной, которая вовсе не чувствуетъ въ этомъ необходимости, которая не приметъ во всякомъ случаѣ добровольно вины на себя, — для этого нужно имѣть десятки тысячъ. Правда, у меня есть права мужа, я могу ее потребовать къ себѣ, заставить ее жить со мною и съ дѣтьми. Этимъ средствомъ…
— Полно, полно, какіе вы отецъ и мать своимъ дѣтямъ! горячо перебила его Олимпіада Платоновна. — Вы ихъ только погубить можете, а не воспитать!
Онъ что то хотѣлъ сказать, но она продолжала:
— Нѣтъ, у тебя только одинъ исходъ остался: тебѣ надо порвать со всѣмъ своимъ прошлымъ, тебѣ надо перейдти на службу куда нибудь въ провинцію, гдѣ тебя не знаютъ, гдѣ не знаютъ твоей исторіи. Уѣдешь ты отсюда, здѣсь перестанутъ говорить о тебѣ, забудутъ тебя. Въ провинціи ты можешь получить приличное мѣсто, жить шире, вращаться въ кругу, гдѣ никто не намекнетъ тебѣ о твоей женѣ, такъ какъ ее тамъ не знаютъ.
— Это невозможно! отрывисто сказалъ онъ, сдвинувъ угрюмо брови.
— Невозможно? съ удивленіемъ переспросила Олимпіада Платоновна, вопросительно взглянувъ на него. — Я думаю, мѣсто въ провинціи достать далеко не такъ трудно. Ты же можешь хлопотать черезъ графа Павла Дмитріевича. Наконецъ, я, если нужно, могу переговорить съ кѣмъ нибудь, слава Богу, меня, старуху, еще не забыли…
— Не то, ma tante, не то! нетерпѣливо перебилъ ее Владиміръ Аркадьевичъ. — Меня не выпустятъ изъ Петербурга. У меня есть долги, есть векселя…