— А вотъ что мы на печи залежались да на доровыхъ хлѣбахъ заѣлись — это вѣрно! продолжалъ Рябушкинъ, все тѣмъ-же тономъ ироніи и неудовольствія. — Еще-бы годика два здѣсь пожили и совсѣмъ бы обабились да одичали. Гдѣ это — у Тургенева, кажется? — говорится о человѣкѣ, который обабился до того, что подолъ сталъ поднимать, переходя черезъ грязь… Ну, вотъ и мы скоро дошли-бы до этого!.. Нѣтъ, ея сіятельство княгиня Марья Всеволодовна права, что Олимпіадѣ Платоновнѣ блажная мысль пришла переселиться въ деревню да уединиться отъ общества. Шутка-ли, четыре года по своему прожили, а теперь привыкай опять по-людски жить!
Евгеній улыбнулся.
— А какъ-же мы-то жили, если не по-людски? спросилъ онъ.
— А кто его знаетъ, по человѣчески, должно быть, все на откровенностяхъ да на сантиментахъ проѣзжались, сказалъ Рабушкинъ, — а въ людяхъ на этомъ далеко не уйдешь. Скажи подлецу, что онъ подлецъ, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ, если силы хватитъ!.. Вонъ попробуйте ея сіятельству княгинѣ Марьѣ Всеволодовнѣ откровенно сказать, что она не святая, а ханжа, такъ она вамъ этого по гробъ не забудетъ. Вѣдь, чтобы не вооружить ее противъ себя, нужно въ душѣ ее хоть къ чорту посылать, а для виду умиляться да преклоняться передъ ней. А это тоже не легкая штука — лгать-то! Къ этому пріучиться нужно, тоже наука. Да иной и хотѣлъ-бы ее постигнуть, такъ не можетъ. Вонъ у меня физія такая подлая, языкъ, пожалуй, и солгалъ-бы, такъ рожа выдастъ, сейчасъ въ этакую ядовитую улыбку скривится. Еще въ дѣтствѣ мнѣ за эту улыбку доставалось. Былъ у насъ такой преподаватель иностранецъ, ехидная бестія и ничего не зналъ. Я бывало улыбнусь, когда онъ что нибудь сморозитъ, а онъ мнѣ сейчасъ: «Ряпушкинъ, ви знаетъ, что я не люблю улибующійся физіономи», и крутитъ нули…
Евгеній опять улыбнулся.
— Да, ваша улыбка всегда выдастъ васъ, если вамъ что не по душѣ, сказалъ онъ.
— Да, батенька, пріучишься улыбаться, какъ тутъ неправда да тамъ несправедливость, какъ сегодня бьютъ да завтра порятъ, сказалъ Рябушкинъ. — На мнѣ только печки не было… Тутъ поневолѣ или, какъ Демокритъ, посмѣиваться надо всѣмъ будешь, или, какъ Гераклитъ, оплакивать всѣхъ станешь… а то бываетъ и хуже: научишься съ волками жить, по волчьи и выть… Это ужь совсѣмъ послѣднее дѣло…
— А вы еще подшучиваете, что я боюсь въ Петербургъ ѣхать! проговорилъ Евгеній.
— Ну, васъ-то тамъ это не ждетъ, ни бить, ни драть не станутъ, сказалъ Рябушкинъ.
— Знаю, что не будутъ сѣчь, проговорилъ Евгеній. — Меня не это и пугаетъ, а то, что я совсѣмъ не знаю, что меня тамъ ждетъ…
— Ну, батенька, смертнаго часа и никто не знаетъ, шутливо отвѣтилъ Рябушкинъ. — Такой уже предѣлъ человѣку отъ Господа положенъ, что завѣса будущаго закрыта…
Евгеній перевернулся лицомъ къ Рябушкину и, приподнявшись на локтѣ, прямо взглянулъ на него.
— А вы не знаете, какъ васъ встрѣтитъ мать? спросилъ онъ.
Рябушкинъ искоса взглянулъ на него и отвѣтилъ:
— Экую штуку выдумали? Еще-бы мнѣ этого не знать.
— Ну, а вотъ я этого не знаю, проговорилъ горячо Евгеній. — Я не знаю, какъ меня встрѣтитъ мать, какъ встрѣтитъ отецъ, не знаю вообще, встрѣчу-ли я ихъ.
Петръ Ивановичъ поморщился.
— Эхъ, опять вы родителей поминаете! проворчалъ онъ. — Десятки разъ я вамъ говорилъ, что это бросить надо. Ну, разъѣхались тамъ почему-либо фатеръ съ мутершей, отдали васъ тетенькѣ на воспитаніе, — ну, и отлично!..
— Вы совсѣмъ не то думаете, Петръ Ивановичъ, что говорите, тихо, но твердо проговорилъ Евгеній, принимая прежнее положеніе.
Петръ Ивановичъ сталъ что-то насвистывать. Наступило тяжелое молчаніе. Евгеній заговорилъ первый. Но онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ будто не обращался ни къ кому постороннему и уяснялъ вслухъ самому себѣ извѣстное положеніе.
— Хуже всего то, что я о нихъ ничего не знаю. Кого ни спросишь о нихъ, всѣ или отмолчаться стараются, или солгутъ что-нибудь. Почему они такъ вдругъ уѣхали, почему бросили насъ, почему даже не пишутъ намъ, — ничего не знаю. Гдѣ они, какъ живутъ, — отвѣта ни отъ кого не добьешься. Вотъ теперь поѣдемъ въ Петербургъ, — увидимъ-ли мы ихъ, возьмутъ-ли они насъ опять къ себѣ?
— И не увидите вы ихъ, и не возьмутъ они васъ къ себѣ, потому что тоже не особенная радость съ вами имъ возиться, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ сердито. — По пусту вы только ворошите эти вопросы. Брали-бы примѣръ съ сестры, она, я думаю, и имена-то забыла вашихъ фатера и мутерши.