Попавъ въ эту школу, Евгеній почувствовалъ себя не особенно ловко: онъ былъ моложе всѣхъ своихъ однокласниковъ, онъ былъ менѣе ихъ всѣхъ развязенъ, онъ не могъ гордиться, подобно имъ, ни своимъ богатствомъ, ни своими титулами, онъ не въ состояніи былъ даже примкнуть къ какому-нибудь изъ пансіонскихъ кружковъ, не умѣя и не желая заискивать въ комъ-бы то ни было. Товарищи при его вступленіи въ школу отнеслись къ нему равнодушно и безучастно, такъ какъ его вступленію въ школу не предшествовали разговоры ни о его богатствѣ, ни о значеніи его родителей, ни о чемъ такомъ, что могло-бы сдѣлать его интереснымъ. Кромѣ того онъ былъ только приходящій ученикъ и потому особенно сближаться съ нимъ или особенно нападать на него товарищамъ не представлялось ни времени, ни нужды. Его какъ будто игнорировали и только сыновья княгини Дикаго нерѣдко обмѣнивались съ нимъ разговорами и сообщали ему закулисныя тайны пансіона. Самъ Матросовъ и учителя взглянули на Евгенія какъ-то странно: съ перваго-же раза они увидали, что онъ превосходно подготовленъ, что онъ въ своей деревенской наивности принимаетъ вопросъ объ ученьи не за шутку, а за нѣчто, серьезное, что онъ имѣетъ не всегда пріятную для учителей привычку задавать вопросы, просить разъясненій. Уже послѣ двухъ-трехъ недѣль пребыванія Евгенія въ училищѣ, Матросовъ не то съ ироніей, не то съ одобреніемъ замѣтилъ ему: