Евгеній говорилъ горячо и раздражительно съ примѣсью какой-то брезгливости.
— Подлецы! пробормоталъ Петръ Ивановичъ.
— Да, да, подлецы! повторилъ Евгеній. — Я вотъ съ вами и съ ma tante бываю у Оли въ институтѣ. Они это знаютъ и говорятъ всякія мерзости про институтокъ. Зачѣмъ-же? Это скверно! Я теперь пріѣзжаю въ институтъ и мнѣ невольно иногда вспоминается все это. И тоже про княгиню Марью Всеволодовну и про князя Алексѣя Платоновича что они говорятъ. Вѣдь она-же мать этимъ мальчикамъ, онъ — ихъ отецъ! Кого-же послѣ того и любить, если они сами издѣваются надъ своими отцемъ и матерью, а наши отецъ и мать вышвырнули вотъ насъ изъ дому?..
Петръ Ивановичъ нахмурился.
— Знаете-ли что, Женя, проговорилъ онъ. — Хоть наушничество и скверно, но вамъ надо объяснить все Олимпіадѣ Платоновнѣ, чтобъ отдалиться отъ этихъ негодяевъ. Хотите, я открою ей глаза…
— Полноте, Петръ Ивановичъ, сказалъ Евгеній. — Вѣдь не разойдется-же она съ ихъ семьей изъ-за меня, не возьметъ-же она меня изъ пансіона Матросова, а тамъ — да тамъ не одни Платонъ и Валеріанъ такіе, а всѣ, всѣ… Вы послушайте, что у насъ говорятъ объ этомъ пансіонѣ. И лучшее общество тамъ, и лучшіе учителя, и лучшее воспитаніе! И опять-таки всѣ говорятъ то, чего не знаютъ, чего вовсе нѣтъ! Я вотъ еще почти мальчикъ, я только и думать-то научился, благодаря вамъ, а я все вижу и понимаю, а они… Да вотъ я вамъ что скажу: княгиня Марья Всеволодовна хвалится своими дѣтьми, хлопочетъ о ихъ счастіи, говоритъ, что она имъ всю себя отдала, а они въ пансіонѣ такъ и слывутъ за попрошаекъ: у одного папиросъ займутъ, у другого денегъ перехватятъ, ко мнѣ пристаютъ, чтобы я бралъ деньги у ma tante, благо она мнѣ ни въ чемъ не отказываетъ. «Mais c'est ta bourse, говоритъ Валеріанъ про ma tante, — il faut seulement délier ses cordons». А Платошка только хихикаетъ да, юродствуя, твердитъ: «У тетушки горбъ, а что въ горбу? — денежки!..» Они, Петръ Ивановичъ, жалкіе, жалкіе мальчики! Ихъ братъ обокралъ мать и они обокрадутъ ее, это ужь вы увидите! А она ничего не видитъ, ничего не замѣчаетъ. И такъ у насъ и всѣ ничего не видятъ, ничего не замѣчаютъ, а всѣ говорятъ, судятъ и рядятъ, и все лгутъ, все лгутъ…
Петръ Ивановичъ прошелся по комнатѣ въ тяжеломъ раздумьи.
— Вы-то вотъ только слишкомъ рано и слишкомъ много видѣть научились, проговорилъ онъ. — Этакъ, батенька, вся жизнь каторгою сдѣлается, какъ станешь подмѣчать вездѣ ложь и обманъ съ одной стороны и слѣпоту да глухоту съ другой.
Евгеній молчалъ. Прошло нѣсколько минутъ.
— А знаете, Петръ Ивановичъ, когда я въ первый разъ подумалъ, что ma tante большое дитя? спросилъ Евгеній.
— Нѣтъ, не знаю, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— А когда намъ объявили, что пора уѣзжать изъ Сансуси, и вы стали ворчать на то, что ma tante увезла меня и Олю въ деревню на четыре года, отдалила отъ общества, отдалила отъ жизни… Вы тогда бранились, говорили, что это было сдѣлано нелѣпо, что если-бы мы еще остались жить въ Сансуси, такъ и совсѣмъ-бы одичали… У меня въ то время впервые явился вопросъ: значитъ, ma tante сама не понимала, что дѣлала, увозя насъ въ деревню?.. Потомъ я долго, долго думалъ объ этомъ и…
Евгеній замолчалъ, не кончивъ фразы.
— И до чего-же додумались? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Да что все у насъ такъ какъ-то дѣлается, сказалъ Евгеній, — вотъ какъ у Оли бывало, когда она въ куклы играла. «Теперь, говорить, мы въ гости поѣдемъ, а теперь я ее, говоритъ, въ институтъ отдамъ, а теперь, говоритъ, я ее изъ института въ деревню повезу…» А для чего она это, бывало, дѣлаетъ и для чего говоритъ — и сама она не знаетъ…
Петръ Ивановичъ даже остановился передъ Евгеніемъ, пристально смотря на него.
— Такъ вотъ-съ вы до чего додумались, проговорилъ онъ, — Не рано-ли, батенька, сверху внизъ на старуху смотрѣть начали? Этакъ-то вонъ и князья Дикаго на своихъ родителей смотрятъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, Петръ Ивановичъ, не такъ, не такъ! торопливо заговорилъ Евгеній. — Я не браню ma tante, не осуждаю. Я ее, Петръ Ивановичъ, очень, очень люблю… но, голубчикъ, поймите вы, поймите, что она ничего не видитъ, ничего не знаетъ… и вотъ какъ дѣти, и любитъ, и ласкаетъ своихъ куколокъ… меня и Олю, а что съ нами дѣлать — этого не знаетъ…
Евгеній даже раскраснѣлся отъ волненія.
— Я вамъ всего этого объяснить никакъ не умѣю, продолжалъ онъ горячо. — Все это я передумалъ, понялъ, но вотъ словъ у меня нѣтъ, чтобы все это ясно передать, чтобы и другіе все это поняли такъ, какъ я… Говорить я совсѣмъ не привыкъ… Валеріанъ — вотъ тотъ все-бы это вамъ объяснилъ отлично…
Въ этотъ-же вечеръ Евгеній передалъ Петру Ивановичу всѣ подробности о ходѣ преподаванія у Матросова, о характерахъ и образѣ дѣйствій школьныхъ товарищей, о внутренней жизни Платона и Валеріана Дикаго. Изъ всѣхъ этихъ разсказовъ Петръ Ивановичъ понялъ, среди какого омута стоитъ несчастный мальчуганъ, и на прощаньи невольно замѣтилъ ему: