— Ну, Женя, не скрывайте ничего отъ меня. Я все-же опытнѣе васъ и авось съумѣю быть полезнымъ вамъ при случаѣ. Вы стоите въ такомъ омутѣ, гдѣ не трудно и совсѣмъ потонуть.
— Вы знаете, что у меня нѣтъ никакихъ тайнъ отъ васъ, сказалъ Евгеній. — Вамъ только я и могу говорить все.
Петръ Ивановичъ ушелъ въ раздумьи, не зная, что дѣлать: говорить или не говорить Олимпіадѣ Платоновнѣ о всемъ слышанномъ. Онъ еще не принялъ никакого рѣшенія, когда въ одинъ прекрасный день Олимпіада Платоновна сама прислала за нимъ. Онъ удивился приглашенію, такъ какъ онъ и безъ приглашенія бывалъ у Олимпіады Платоновны почти ежедневно вечеромъ. Онъ не могъ понять, зачѣмъ его приглашали теперь утромъ.
— А, это вы! Браниться съ вами хочу!
Этими словами встрѣтила его Олимпіада Платоновна, когда онъ вошелъ въ ея кабинетъ.
— Каюсь, если въ чемъ виноватъ, а повинную голову и мечъ не сѣчетъ, шутливо проговорилъ онъ, пожимая ея руку.
— Да я вовсе не въ шутку сердита на васъ, серьезно сказала она. — Скрытничаете вы, вотъ что худо… Вамъ Евгеній говорилъ что-нибудь…
— О чемъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, садясь на кресло около письменнаго стола.
— Да вообще о себѣ, о своихъ впечатлѣніяхъ, сказала она.
— Говорилъ, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— Что-же вы мнѣ ничего не сказали? замѣтила старуха.
— А развѣ вы желаете, чтобы я передавалъ все, что онъ мнѣ говоритъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, усмѣхаясь.
— Не все, сказала Олимпіада Платоновна, чувствуя, что она неловко приступила къ дѣлу. — Но мнѣ кажется, что у мальчика есть что-то на душѣ тяжелое. Мнѣ хотѣлось-бы знать, что именно. Можетъ быть, я могла-бы помочь.
Петръ Ивановичъ покачалъ головой.
— Едва-ли вы можете вполнѣ помочь ему, если-бы даже и желали этого, сказалъ онъ. — Но во всякомъ случаѣ я радъ, что вы сами заговорили объ этомъ предметѣ. Я вамъ на первый разъ могу дать одинъ совѣтъ: не возите вы его насильно къ разнымъ князькамъ Дикаго, не заставляйте сближаться съ тѣми, съ кѣмъ ему вовсе не желательно сближаться, предоставьте ему…
— Ну, это пустяки! Я знаю, что онъ еще дичится знакомыхъ. Но тутъ нѣтъ ничего серьезнаго, перебила Петра Ивановича старуха. — Я васъ спрашиваю…
— Тутъ гораздо больше серьезнаго, чѣмъ вы думаете, перебилъ ее въ свою очередь Петръ Ивановичъ. — Евгеній слишкомъ чуткій и, можетъ быть, не по лѣтамъ смышленный человѣкъ и потому безъ серьезной причины онъ не станетъ дичиться и бѣгать отъ дѣтей.
Въ тонѣ Петра Ивановича уже звучала нотка раздраженія.
— Безъ серьезныхъ причинъ?.. Да говорите вы прямо, что вы знаете! рѣзко сказала Олимпіада Платоновна.
— А то я знаю, что вы навязываете всякихъ негодяевъ въ друзья своему любимцу и удивляетесь, какъ это онъ не сдѣлается такимъ-же мерзавцемъ, вдругъ какъ отрубилъ уже совсѣмъ вспылившій Петръ Ивановичъ.
Олимпіада Платоновна раскрыла ротъ, чтобъ возражать, оборвать его, но съ его языка уже лился потокъ разсказовъ про все, что онъ зналъ. Его раздосадовало, что старуха даже и не подозрѣваетъ всего того, что дѣлается вокругъ нея. Не стѣсняясь, не щадя яркихъ красокъ, онъ съ чисто бурсацкою грубоватою откровенностью рисовалъ теперь передъ Олимпіадой Платоновной цѣлую картину той нравственной грязи, которая окружала мальчика. Княжна ничего и не подозрѣвала изъ того, что дѣлается, что говорится въ кружкѣ разныхъ князьковъ Дикаго, разныхъ воспитанниковъ пансіона Матросова. Олимпіада Платоновна только иногда прерывала его восклицаніями:
— Да не можетъ быть! Да что вы мнѣ разсказываете!
— Что-же вы думаете, что Евгеній лжетъ передо мною или я выдумываю вамъ это все? возражалъ Петръ Ивановичъ.
— Да вѣдь это-же дѣти! говорила княжна чуть не молящимъ тономъ.
— Хороши дѣти — пятнадцатилѣтніе и семнадцатилѣтніе шалопаи, насмотрѣвшіеся, наслушавшіеся всякихъ мерзостей! горячился Петръ Ивановичъ. — Эти дѣти опытнѣе васъ во многомъ, они знаютъ такія мерзости, о которыхъ вы и понятія не имѣете, они продѣлываютъ такія штуки, отъ которыхъ и иной старикъ покраснѣетъ!..
И новыя подробности, новыя картины развертывались передъ Олимпіадой Платоновной, которой, не смотря на ея лѣта, становилось даже неловко и стыдно отъ этихъ разсказовъ.
— Но какъ-же княгиня Марья Всеволодовна, проговорила она въ смущеніи, — неужели она ничего не подозрѣваетъ?