У Маши забилось сердце тревогой. Она подняла глаза на мать, гадая, как оформить самый главный вопрос? Ступить за зыбкую корку льда, на которой балансируют обе. Дико страшно. Непредсказуемо. Как мама может отреагировать на ее вопрос? На язык будто перца ядреного насыпали. Стоит только открыть рот произойдет химическая реакция.
— Мам, а папа никогда... Не ошибался? — кое-как выговорила Мария, будто кашу жевала.
— что ты имеешь в виду? — уголок рта Нины дернулся. Взгляд взметнулся на сидящую напротив дочь. И столько в нем было... Разного.
Мария теребила край салфетки. Она знала, что переходит черту. Черту, за которой начинаются разговоры по-взрослому, за тем терриконом рушащиеся идеалы. И ответы бывают подобны гвоздям для распятия. Но, нужна правда. Какой бы горькой она ни была.
— Я знаю про Валентину Разгуляеву, — выдавила из себя последние силы Маша.
Такое чувство, что ты долго удерживала бешенного пса на поводке и вот, руки выпустили. Сорвался.
Нина Ивановна рвано вздохнула, откинулась на спинку стула и закрыла глаза.
21.
Тянущая боль, словно щипцами через ноздри вытаскивают израненную душу... То, что казалось глубоко спрятана, в самом дальнем уголке, кое-как зализавшая раны.
Она думала, что похоронила все вместе с мужем. Простила. отпустила. И теперь пытается как-то дальше жить. У нее есть Маша... И хотелось бы увидеть внуков.
Покачать на руках свое продолжение. Оттаять.
Ненавистное имя, будто каленым железом между лопаток прижгло. Опять эта... Эта Разгуляева.
Видя, реакцию матери, словно той врезали в живот с ноги, но она силится отдышаться, разогнуться. Мария затараторила:
— Мама, дядя Нияз сказал, что Валентины уже нет в живых. Она... Ее давно нет, —Маша краснела, бледнела. Хотелось заплакать. Что же она, дурочка делает? Режет мать по живому.
— Её нет? Буров знал? — сухой, потрескавшийся голос, как у страждущей в пустыне.
Нина Ивановна отвернулась к окну, в котором отражалось ее исхудавшее лицо, с ранними морщинами у глаз, каждая из которых, казалась отметиной пережитой боли. И в то же время.. В глазах матери плескалось недоверие, смешанное с каким-то диким, первобытным облегчением. Будто тяжеленный камень, который она таскала на себе долгие годы, вдруг рассыпался в пыль.
— Не хотел меня Нияз расстраивать... — прошептала Нина, пробуя слова на вкус.
— А как же он жил все эти годы, зная, что я живу в неведении? Он хоть раз подумал, каково мне? — негодование переметнулось и нашло другую цель.
Маша похлопала ресницами, отпила травяной чай, обдумывая ситуацию. Да, нашелся крайний в этой странной истории. Только мама еще про письма не знает.
Она сказала ей часть правды, в общих словах, что удалось выяснить из уст Бурова.
ОЙ, чего буде-е-ет.
Нина соскочила и забегала по кухне, словно у нее открылось второе дыхание и эмоции с новой силой хлестнули через край.
— Мам, да он просто хотел тебя защитить. Понимаешь? — Маша пыталась чуточку обелить своего нового босса. Только в Нине Ивановне включился какой-то новый вид злости — друг мужа, что всегда казался добреньким и понимающим, просто жалел ее. А нужна ли была его жалость?
Нина стукнула кулаком по подоконнику:
— вот паршивец! Все прекрасно знал и молчал. Вальку покрывал? Может, и он с ней. Того?! М? — столько гнева в глазах, аж искры летят. С чего бы?
Мария растерялась, не зная как ее успокоить. Еще глупостей натворит под эмоциями.
— Мам! Мам! Ты чего? Давай, не будем ему лишнего придумывать. Дать тебе таблеточку? И спать пойдем. Поздно уже, мама. Мне завтра на работу. Сама же говорила, что утро вечера мудренее.
Нина кивнула, не отрывая взгляда от окна, за которым медленно опускались сумерки. И, может быть, теперь, когда правда наконец-то вышла наружу, станет легче? Но, Нияз?! Удивил, сукин сын! Удивил! Он явно сыграл в этой истории не последнюю роль. осталось выяснить — какую?
22.
Сорок дней — это такая дата, которая позволяет родным, утратившим близкого принять его уход. Смириться с неизбежностью. Если не простить, то понять часть поступков.
Стулья скрипели под весом прожитых лет и невысказанных слов. Каждый поднятый по армейской традиции стакан, каждый вздох, казалось, отдаются эхом в тишине комнаты, где еще недавно звучал громкий, жизнерадостный голос Ростислава.