Мальчик валился отцу на спину и бочком шлепался на подушку.
Я думал, Сереже будет мучительно неловко. Но, очевидно, — подразумеваю дилемму Сережи Каренина между отцом и Вронским, и продолжу толстовские аллюзии, — мальчик давно решил, кто друг, а кто враг. Меня задело «предательство» ребенка: мальчик, помнится, так же резвился и со мной!
Парень, не прерывая игры, кивнул. Родина познакомила нас и удалилась, предоставив самим выпутываться из крепких объятий взаимной неприязни. Не дурак же он, смекнул, что приехал хахаль! А значит, он, хоть формально, — обманутый муж.
Из коридора донесся голос Иры: — Леша, прекращайте возню! Это плохо кончится!
— Ребенку нужно двигаться!
— Тогда уйдите в другую комнату! — и ушла сама.
Ее мать с закруткой огурцов настороженно кивнула от двери балкона. Воистину это был генеалогический парад двойников! Если бы на сутулое чудовище в замызганном фартуке, с жидкими, едва заметными бровями и мешками под блеклыми глазами надеть красно–полосатый махровый халат ее дочери, то получилась бы та самая девочка из моего детства, но лет шестидесяти и пегая.
Мне б уйти. А я не мог! Меня держали ее писем. Где–то в потайной комнате, как у Чехова, томились две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках.
Меня душила ревность: припухшее после сна, небритое мурло хозяина, разобранная постель — две подушки у изголовья!
Я осмотрелся. Теснота, скученность и захламленность! Советская роскошь — мебельная стенка с витражами выставочных томов под пушистой пылью по соседству с жеманной хрустальной посудой. Несуразно огромные к габаритам квартиры цветы в углу.
Тут я насторожился. Цветы в комнате диссонировали с цветами в письмах Иры. Монстровидная монстера с рваными лопастями листьев и дрыном посреди горшка. Ветвистый кодиеум с розоватой макушкой. Кусты: ожившая из мифа калатея, — ассоциации с Галатеей, — и музыкальная диффенбахия, — Оффенбах. В подвесное кашпо набились плоские отростки, — словно хвосты доисторических ящериц, — нефролеписа, и гирлянды эсхинантуса с рубинами нераспустившихся цветов. Где же в зеленом однообразии комнаты декоративные подсолнухи из писем, легкость цвета, любовь…
Я присел на край стула, остерегаясь шерсти затаившегося где–то спаниеля, и глупо улыбался на показное благополучие Родиных: женщины на кухне накрывали на стол. Думаю: захлопнись за мной дверь, и злобное отчуждение взрослых затопило бы семью, как формалин наполняет сосуд, чтобы сохранить мертвую форму.
Над креслом в позолоченной раме висел овальный фотографический портрет Ирины. Непроницаемые глаза насмешливо и нагло смотрели на меня. Поглядев на портрет с минуту, я вздрогнул так, что едва не затряслись губы.
— Сережа, а где собачка? — напомнил я о себе.
— Умерла, — равнодушно, — очевидно это случилось давно, — сказал мальчик, продолжая игру.
— Смоли умерла от чумки, — подтвердила из коридора Ира.
Странно, почему же они не написали о смерти четвероногого друга?
Тут Сережа упал навзничь, и тело его сотряслось от утробного кашля. Затем он начал судорожно дирижировать, наливаясь гневной кровью на невидимый оркестр. Его носогубный треугольник посинел. Родин растерянно уставился на сына. Я подскочил к мальчику, — он недавно ел и, вероятно, поперхнулся! — и тоже не знал, что делать.
Родин окликнул жену. И еще раз — громче! На кухне брякнула о пол ложка. Или вилка! Казалось, еще не затих ее звон, а женщины сгрудились над ребенком с баллончиком астмагена. Ира раздраженно выговаривала матери за пыльные цветы. «Давно бы раздала или выкинула!» На мужа, не знавшего, куда себя деть, старательно не глядела. И втроем они тяготились мной.
На лестнице Ира угрюмо рассказала мне, что Сережа болеет с лета, с их памятного исчезновения из парка; если мальчика не лечить, недуг станет хроническим; они готовят документы в санаторий, и для каких–то формальностей нужен Родин. На санаторий нужны деньги. Денег нет! Пробовали занять у знакомых, таких же нищих…
Она говорила просто и естественно, но много и торопливо. Сигарета в пальцах Ирины дрожала: она курила недавно. Разгоравшиеся от затяжек угольки высвечивали белые манжеты и треугольник на груди спортивного костюма ее мужа. Он мялся рядом, как большая (на полголовы выше меня), грозная на вид, но бесполезная собака.
— Сколько тебе нужно? — спросил я. — Я сейчас занесу!
Они растерянно помолчали.
— Подождет до завтра! — наконец ответила Ира. — Я зайду к тебе!