Клоду делать было нечего. Имущества за ним нет, а и сам он недалеко ушел. Воровать не ворует, но так же нежелателен короне.
«Пойти, что ль, посмотреть?» – в тоскливом сердце тихая, но резвая мысль. А почему бы и не пойти? Может и сочинить чего удастся? А может и встретить кого? Слышал Клод о том, что королева-мать при себе цыганку держала для гадания. Правда? Кто знает, но там спросишь, тут спросишь, и есть памфлет!
***
–Про королеву не знаю, – смеётся старая цыганка, трясёт головой, слова свои подтверждая, грязные волосы распадаются по её плечам свободно, – не дано нам с королевами-то знаться!
Клод вздыхает. Разочарование! Опять! Впрочем, чего он ждал? Слепой удачи? Вот и выбирался из городских ворот тайными тропами, что стража и не знает.
–А откуда идёте? – не знает так пусть не знает, пустой разговор никто не отменит.
–От мира, – цыганка смотрит на Клода в упор, точно сверлит его, пригвождает. Глаза у неё ясные, молодые совсем, в них озорной огонёк.
Клод едва сдерживает усмешку. С ними всегда так! точного ответа нет, одни загадки.
–А куда? – Клод подхватывает игру. Он здесь и чужой, и нет. рядом мужчины, женщины в цветастых рубахах и шароварах, в залатанных юбках, в звенящих украшеньях из ракушек и монет, чужой язык – шумный, быстрый, резвый, чужие занятия, но есть что-то близкое, что-то тоскливое в этом.
И Клода отсюда не гонят. Они, как объяснила ему старая цыганка, когда он пришёл сюда и объяснил, что он не стража, вообще никого не гонят. А так – хочешь вместе идти – ступай в след, а хочешь – в любую минуту назад возвращайся.
–Отужинать можешь, – говорит старая цыганка, но Клоду после трактирного обеда кажется варварством костровая, походная еда и быстрый суп из мелкой речной рыбки, которую варят тут же, вместе с костями и съедают тут же, с глазами и плавниками.
Клод отказывается.
–В мир идём, – отвечает цыганка и широко улыбается, показывая дурные зубы.
Клод кивает, мол, понял-понял, хотя ничего он не понял. Чудится ему – он рядом с разгадкой всего бытия, а разгадка всё не идёт. Не ближе она ему! Но и не дальше ведь, дрянь такая.
А тоска ест, ест его!
–А ты откуда и куда? – спрашивает цыганка и от этого простого вопроса что-то заходится в душе Клода. Он говорит и говорит, и не может остановиться, и страдает о жизни никчёмной, и о пути бессмысленном, и о стихах бездарных, но нужных толпе, и о нищете…
Не замечает уже, как усаживают его к костру, как дают ему котелок с супом и рыбкой мелкой, как ест он, как тепло ему.
–А ты, мил человек, чего желаешь? – спрашивает у него кто-то давно уже невесёлый, но сердечный.
Клод затихает. Задумывается, захватывают его муки. Чего он желает? Да он…да он!
Ничего он не желает.
–Стихи хотел писать, хорошие, – бурчит Клод.
–Их ты! – смеются его новые друзья, переглядываются, – дел-то! Ну прими тогда, на добру память, да на напутствие.
Клод и оглянуться не успевает, а ему уже вкладывают в руки чёрное, нежное перо. Длиннее гусиного, мягче и короче павлиньего, наконечник металлом обит…
–Пиши! – напутствуют ему, и он, как в тумане, идёт прочь, в город, и сам не знает, почему в руках его так тяжело.
***
Чёрное перо ведёт его руку. Чёрное перо выводит его рукой те слова, которых сам Клод, к примеру, и не знал (или читал где-то, слышал, да позабыл!). Чёрное перо управляет его рукою, оно выводит и выводит на сероватом пергаменте фантастические образы, оно заставляет его выписывать метафоры, плести хвалебность природе, самой сути вещей, и всё это такое красивое и славное, и всё это такое потрясающее, но…
Не его, не его!
Он не знает этих слов, не знает этих образов, и откуда они могут быть в нём? Но его рука вывела их! Его рука сочинила всё это…
Или не она?
Чёрное перо! Это всё оно, это всё оно, виновато, оно, заклятое. Подлое…чёрное.
–Тлеющий дух приюта искал –
Вечно один, подневольный…– Клод перечитывает свои (не свои) строки, и не знает, откуда это в нём. Гордыня говорит: ты просто всегда был великим поэтом.
Разум спорит: ты всегда был никем, Клод, откуда это могло бы вдруг взяться в тебе, если прежде не бралось?
–Я велик! – спорит Клод с разумом, а сердце его бьётся тревожно-радостно, может и впрямь того? Велик?
Клод читает эти свои-не свои стихи в толпе. Привыкшие к грязным и грубым памфлетам, обличающим знать, люди недовольны. Кто-то даже отходит и нарочито зевает, кто-то не скрывает злорадства: