В кои-то веки!
Может и хорошо, что у него есть перо? Ну занесло от ветра славы и новых возможностей, так бывает, вот сейчас они поговорят, и…
Говорить оказалось не с кем. Плачущая комнатная прислуга провела его в комнату Клода.
–Ещё не убрали, ждём стражу, – объяснили ему, но заходить не решились.
Гастон, уже зная, что ничего хорошего он не увидит, вошёл внутрь, и его отшатнуло к стене. Он видел смерти и видел выцветшие, лишённые жизни тела. Но никогда прежде он не видел такой ужасной смерти и столько крови, никогда до этой минуты.
Клод лежал в неестественной позе, но это понятно для смерти. А вот то, что вся кожа его живота и руки были покрыты мелкими разрезами, которые при внимательном рассмотрении складывались в строки…
Это было уже непонятно Гастону. Он не понимал, что Клод, попав в последний раз по проклятие свое пера, исписал пергамент и закончил чернила, но мысль не покинула его. Тогда он встал у зеркала и в его мути, глядя на себя, принялся вырезать острым наконечником чёрного пера слова.
Прочесть которые, впрочем, было невозможно. Буквы плыли, заливались кровью.
Чувствуя себя близким к помешательству, Гастон отошёл от стены и медленно, стараясь удержать в желудке своём обед, наклонился над телом мёртвого безумного поэта. Двумя пальцами, с брезгливостью, он вырвал из окоченевших пальцев Клода проклятое чёрное перо, и, не примериваясь, рванул к окну, и в скором времени с облегчением разжал руку.
Чёрное перо, подхваченное ветром, изящно закрутилось в воздухе, точно не перо, а крыло маленького злого существа. Гастон высунул голову на улицу, стал дышать ртом, ему не хватало воздуха, не хватало ветра, не хватало жизни, чтобы осмыслить произошедшее.
Он знал, что Клод закончит плохо, но не представлял, что так нелепо и страшно. Хуже того – Гастону не хотелось выяснять даже – было ли чёрное перо заколдованным или дело было в самом Клоде? Ему хотелось, чтобы всё исчезло само собой, чтобы всё растворилось, исчезло с его глаз, как перо, которое куда-то нес ветер.
«Последние твои стихи… о чём они, Клод?» – думал Гастон, когда пришлось вернуть голову в душную, пропахшую безумием, кровью и смертью комнату. – «Что ты сделал, Клод? Кому ты писал? Себе, в посмертие? Думаешь, там есть стихи?»
Клод не мог отозваться на мысленные призывы старого друга, которого считал вестником и подтверждением своего отчаяния и падения. Он лежал тихий, настигнутый пустотой смерти, пойманной ею на остатки вечности.
На лице его был покой.
Конец