Она долго беседовала со мной. На ней были легкая светлая шубка, которая стоила больше десяти — если не двадцати — надгробий из лучшего шведского гранита, вечернее платье и золотые сандалии. Все происходило в одиннадцать часов утра, и в привычном мире, за стенами клиники, это было бы невозможно, здесь же, наоборот, придавало сцене особую привлекательность — как будто инопланетянка спрыгнула с парашютом с другой планеты и ее ветром занесло на Землю.
Это был необычный день — с солнцем, дождем, ветром и полным штилем. Они устроили настоящую чехарду: час — март, час — апрель, а потом неожиданно грянули май и июнь. В довершение всего вдруг появилась Изабелла — откуда-то, где кончаются границы, где свет разума мерцает лишь некой причудливой гримасой, как северное сияние в небесах, не знающих ни дня, ни ночи, а лишь собственное световое эхо и эхо эха и бледный свет потустороннего мира и безвременных просторов.
Она с самого начала выбила меня из равновесия, и все преимущества были на ее стороне. Я, конечно, расстался на войне со многими буржуазными предрассудками, получив взамен изрядную долю цинизма и отчаяния, но ничуть не стал от этого свободнее и увереннее. И вот я сидел и смотрел на нее, как зачарованный, словно она легко парила в невесомости, а я с трудом поспевал за ней, падая и спотыкаясь. К тому же, в ее словах часто сквозила какая-то странная мудрость — некая заслонка вдруг сдвигалась и неожиданно открывала далекую перспективу, от которой перехватывало дыхание; но удержать эту мимолетную картину было невозможно — она каждый раз тут же подергивалась туманом, и Изабелла уже вновь была где-то далеко.
Она в первый же день поцеловала меня, и сделала это как нечто само собой разумеющееся, не оставив сомнений в том, что поцелуй ровным счетом ничего не значит. Но сила воздействия его на меня от этого ничуть не уменьшилась. Он обжег меня, возбудил, но это чувство тут же разбилось как волна о скалу: я понял, что он был адресован совсем не мне, а кому-то другому, какому-то образу из ее мира фантазии, какому-то Рольфу или Рудольфу, а может, и они были для нее всего лишь именами, всплывшими на поверхность ее сознания из каких-то темных глубин, ни с чем не связанными, вне какого бы то ни было контекста.
С того дня она почти каждое воскресенье приходила в сад, а если шел дождь — то в часовню. Сестра-начальница разрешила мне после мессы упражняться на органе, что я и делал в плохую погоду. Правда, я не упражнялся — для этого я слишком плохо играю, — а проделывал с органом то же, что и с пианино: я просто играл для себя как мог какие-то невнятные фантазии, музыкальные грезы, проникнутые тоской по чему-то невыразимому, по будущему, по каким-то свершениям, по себе самому — для этого совсем не нужно быть виртуозом. Изабелла иногда приходила в часовню и слушала. Она сидела внизу, в полутьме; дождь хлестал витражи, и звуки органа реяли над ее темной головой. Я не знал, что она в такие минуты думает, и все это было странно и немного сентиментально, но потом вдруг опять вставал вопрос «почему», этот безмолвный крик, страх и немота. Я остро чувствовал это, болезненно ощущал непостижимое одиночество всякой твари в этом мире, когда мы сидели в пустой церкви, объятые сумерками и звуками органа, — только мы вдвоем, словно единственные люди на планете, соединенные полусветом, аккордами и дождем, и все же навсегда разделенные пропастью без мостов, без понимания, без слов, лишь озаряемые призрачным мерцанием маленьких сторожевых огней на границе жизни в нас самих, которые мы видели и не понимали каждый по-своему, как слепоглухонемые, не будучи ни глухими, ни немыми, ни слепыми, и потому еще беднее и оторванней от всего сущего. Что именно заставило ее подойти ко мне? Что за импульс? Я не знал этого и никогда не узнаю — эта тайна погребена под тоннами земли и камней какого-то незримого оползня; но я не понимал и того, почему эти странные отношения все же так волнуют и тревожат меня, ведь я знал, что́ с ней, и знал, что ее нежность адресована не мне, и все же она вызывала во мне тоску по чему-то еще не изведанному и будоражила меня и делала то счастливым, то несчастным без всякой причины, без какого бы то ни было смысла.