Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце — я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по-прежнему любит меня, что я по-прежнему для него важен.
Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего-то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения — неважно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него — я и отец — а теперь я оставался один.
Никто не следовал за нами, никто не хотел разделить мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены. Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец — он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда-то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал — холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам — человек, который вот-вот исчезнет.
Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти», — но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом отдалялся все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт — странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец — таким я, наверное, видел его в детстве — высоким, сильным, защитой, горой. Наконец, исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.
Чувства мои были двоякими — тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес — и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения иного, кроме путешествия в Лес — но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить — он будет всегда.
В молчании, под шорох стенных часов я сел за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца — я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из-за которого он по-прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.
Мир вещей — кухня, дом, город — словно осиротел, и мало-помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем-то другим — тем, кем никогда еще не был — и мне надлежало свыкнуться с этим.
Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти — холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.
ЕГОМ
Вот она, Организация — как есть, без прикрас! Ревизия на носу, а баланс — отрицательный, кругом должны, и за что — непонятно. Прямо как черная дыра какая-то, в декаду по миллиону… Но главное — это, конечно, отношение, а отношение здесь свинское. Я — запрос наверх, мне в ответ кипу бумажек, и делай, что хочешь, главное, чтобы до февраля нас не прикрыли. Ну, я давай бумажки ворошить, и что же, спрашивается, вижу? Читайте сами:
Заявление
Я, Соломин Михаил Валентинович, 2-й оператор СЕРДЦА, отказываюсь работать в одном коллективе с оператором Ярузельским В. П. ввиду его наплевательского отношения к должностным обязанностям (см. подотдел 6-43-1 Уложения Сердечных Надобностей). 12.12 (вымарано цензурой) вышеупомянутый Монадский В. П. заявил, что Ручку, цитирую, «за такие гроши крутить больше не станет». А «гроши» — это 350 000 (триста пятьдесят тысяч) ШК в неделю, и мне, как заслуженному работнику, это слушать очень обидно. Прошу принять меры, потому что как же это получается — сидит человек, Ручку крутит, триста пятьдесят тысяч получает, да еще выпендривается, недоволен!
И как это называется, а? Им что, наверху — совсем деньги девать некуда? Тут не знаешь, как расплатиться, а они за какую-то вшивую ручку — триста пятьдесят тысяч! Нет, тут явно какая-то махинация, опять кто-то руки нагрел, а я разгребай! Нет, не подумайте мне не жалко, да и не все деньги в Организации на ерунду тратятся. Вот то же СВАГРО — очень полезная вещь. Я ведь как на него наткнулся? Да так же, как сейчас, бумаги проверял, и папка лиловая выпала. Я открыл — и обомлел. Только за первый квартал — тринадцать миллиардов! Я — за сердце, корвалольчику выпил, и прошу разъяснений.