— И много еще осталось?
— Да много, Василий Робертович.
— Ну, вот допьют, тогда и придут домой, — заключил Вильямс, чтобы больше не возвращаться к этой теме.
Воспитательные приемы Вильямса были всегда своеобразны. Валентина Георгиевна помнит, как однажды в гостях она выпила на пари целую бутылку коньяку и явилась домой совсем больная. На следующий день она не встала к завтраку, и когда Василий Робертович пришел домой обедать и спросил сына, где Валентина Георгиевна, тот рассказал про ее недуг.
— Ничего, я ее сейчас поправлю, — сказал Вильямс, налил из хранившейся в его кабинете бутылки рюмку коньяку и отправился в спальню невестки. Слабым голосом она ответила на его стук и едва могла открыть глаза, когда он подошел с этой рюмкой к ее постели.
— Я принес вам опохмелиться, — сказал Вильямс, участливо поднося рюмку. Валентина Георгиевна не могла даже подумать о том, чтобы выпить сейчас вина, и с ужасом отказалась от «лекарства». Василий Робертович невозмутимо унес коньяк и вылил его обратно в бутылку, которую спрятал, несмотря на умильные взгляды Николая Васильевича, которому очень хотелось самому принять это лекарство, но который не смел попросить отца. Да и тот все равно не дал бы. Разумеется, только потом дошел до Валентины Георгиевны саркастический смысл этих слов, обращенных к молодой женщине: «Принес вам опохмелиться». Урок этот запомнился надолго.
Дочь его Вера унаследовала привязанность и любовь к животным, но доводила это до абсурда. Она с необыкновенной заботливостью относилась не только к животным, но и к насекомым. Кусает ее комар, — она его ни за что не прихлопнет, а только сдунет бережно. Попадет муха в варенье, Вера бережно ее вынет, обмоет ей лапки и пустит гулять и летать. Домашних интересовало, испытывала ли она муки совести при мысли, что каждую минуту своей жизни она миллионами уничтожает микробов, сама об этом не зная, и что это уже неизбежно…
Небольшая комната с окном в сад представляет собой вытянутый прямоугольник в 16 кв. метров. Входная дверь в левой части одной из его узких сторон, окно — в противоположной стене. Направо от двери — старая изразцовая печь, срезающая угол комнаты. Налево от двери — небольшая книжная полка, пять рядов книг. Дальше по левой стене — довольно широкий диван, обитый кирпичного цвета материей. На нем спал Вильямс. У изголовья дивана лампа с длинным бра, которое можно повертывать, приближая свет к книге, когда Вильямс читал в постели. За изголовьем тумбочка. В самом углу невысокий шкаф с рукописями в выдвижных ящиках. На шкафу стоит нелепая ваза, в виде чудовищно уродливого льва.
Вдоль правой стены, ближе к окну, письменный стол, крытый красным старым сукном. Посредине его — лист шестислойной фанеры, прикрепленный к столу несколькими винтами. В задней части стола узкая полка на столбиках. На ней подаренные Вильямсу электрические часы, похожие скорее на химические весы под стеклянным небольшим колпаком. Над левым углом стола свешивается с потолка электрическая лампа на блоке, точно такая же, как в лаборатории, с таким же зеленым стеклянным абажуром в виде воронки. Рядом с часами барометр. На столе две вазочки с цветами. Под столом, перед креслом, на котором сидел Вильямс, волчья шкура. На стене несколько хорошо выполненных фотографий, в том числе портрет Леночки, любимой внучки Вильямса.
Дверь в кабинет во время бодрствования Вильямса была всегда открыта. Входя из передней в гостиную, видели, как он сидит за столом и работает. В гостиной, примыкающей к кабинету, шла своя жизнь, играли на рояле, смеялись, спорили, а Вильямс сутуло сидел за столом, огромный, под конец жизни грузный, с затрудненными от паралича движениями, и писал или читал.
В гостиной висит немецкая литография, скорее лубок, который он почему-то любил. На нем изображены трубочисты, закусывающие в ресторане. Их пять человек, при них инструменты их ремесла — гири, связки веревок, щетки, ведра. Каждый из них по-своему грязен и безобразен. Им подает подчеркнуто чистенький половой, испуганно сторонящийся их грязных лап. Литография называется «Компания в ресторации». Под ней текст — диалог на каком-то искусственном простонародном наречии или на старорусском языке (видно, что немцы нарочно придумали побезграмотнее) на тему: ничего, что мы грязные, — мы рабочие люди.
Может быть, Вильямсу потому нравилась эта карикатура, что в молодости он сам любил рисовать карикатуры. Имеется целая пачка наклеенных на паспарту фотокопий с карандашных рисунков Вильямса, остроумно и тонко выполненных, изображающих различные моменты, служебные и учебные, из жизни старой Петровской академии. На них можно узнать многих известных ученых, коллег Вильямса. Под рисунками курьезные подписи.