Смерть Миши была в полном смысле скоропостижной, несмотря на то, что он давно уж болел. Плохо почувствовав себя, он вызвал по телефону «неотложку» или «скорую помощь». Бригада приехала, позвонила в дверь, Миша пытался добраться до двери, открыть ее, но не смог. С полдороги он начал кричать, что не может открыть дверь, что ему очень худо… Пока вызвали дворника, милицию, взломали дверь, он умер. Он лежал на полу головой к двери.
Он жил один. Жанна умерла несколько лет назад от инфекционной желтухи. Я встретил ее в перерыве между двумя ее пребываниями в больнице, встретил по дороге в Союз писателей. У нее было невероятно желтое лицо, и помню — я удивился, как могли ее выпустить из больницы.
29 октября 1971
1945—1966
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Единственная в моей жизни книга, которую я не вернул в библиотеку, грубо говоря — зачитал, это «Четки» Анны Ахматовой с ее портретом работы Натана Альтмана. Библиотека эта давно не существует. Она называлась «Универсальной» и помещалась на площади Ломоносова у Чернышева моста. Запись в нее была проста: девушка за книжным прилавком, худая, высокая, горбоносая, как Ахматова, симпатично картавя, произносила пять слов:
— Запогните кагточку. Пего и чегнила напготив.
Читатель подходил к столу у окна, заполнял бланк, и на этом официальная часть кончалась: ты мог брать на дом книги. Чуть ли не первой, во всяком случае, последней взятой мною книгой был сборник стихов Анны Ахматовой. Купить ее стихи я не мог по своей студенческой бедности (пятнадцать целковых в месяц на все про все), красть тоже не намеревался, но книга эта у меня залежалась — очень уж не хотелось с ней расставаться, — залежалась до тех пор, когда «Универсальная библиотека» вдруг исчезла. Ликвидировали ее или слили с какой-нибудь другой, находившейся в другом месте, так и не знаю; вполне возможно, что ее книжный фонд растаял так же, как «растаяли» взятые мною «Четки».
Произошло это в 1926 году. До этой зимы я почти не знал стихов Ахматовой, читал лишь цитаты из них в одной старой, кажется еще дореволюционной, статье Корнея Чуковского о новаторстве Маяковского и Ахматовой. Сперва меня поразило сочетание этих имен, но я к этому быстро привык. Дело в том, что Маяковский, его два сборника — «13 лет работы» и «Все, сочиненное Владимиром Маяковским» — были моими настольными книгами уже с весны 1925 года, когда я приехал в Ленинград. Они принадлежали моему двоюродному брату, студенту-геофизику, который днем в университетской обсерватории запускал в небо испытательные воздушные шары, а ночью иногда ходил качнуть маятник какого-то прибора, — качнет и возвращается домой досыпать.
Маяковский перешел ко мне по наследству через год, когда Сергей утонул, и я посейчас храню эти старые, без переплета, напечатанные на серой газетной бумаге книги. Кстати, футуристов я немножечко знал и раньше и очень за них обижался, когда наша школьная учительница на уроках литературы пренебрежительно о них отзывалась. Однажды она спросила у моей одноклассницы: какой девиз взял Герцен для «Колокола»? Ученица не успела ответить, как Веру Афанасьевну вызвали по делу в учительскую, а когда она вернулась, ученица бойко ответила:
— Колоко́ль в свою молодость!
— Что такое? — с недоумением переспросила Дернова, которая, очевидно, забыла о своем вопросе.
— Девиз Герцена к «Колоколу», — пояснила ученица.
Вера Афанасьевна, и всегда-то хмурая, еще больше насупилась:
— Такими глупостями Герцен не занимался!
Я и теперь гадаю: неужели она читала книжку Василия Каменского «Звучаль веснеянки», из которой я взял эту строчку для подсказки? Учительница она была хорошая, кончила литературный факультет Петроградского Психоневрологического института, но вкусы ее были консервативны.
В 1929—30-м годах, начав печататься, я стал зарабатывать себе на жизнь и на книги, обзавелся первой книжной полкой, на которой встали рядом Бунин и Лесков, «Красное и черное» Стендаля и «Мистерии» Гамсуна, «Записки Пиквикского клуба» и любимые поэты, — вот тогда у меня кроме «Четок» появились и «Anno Domini», и «Белая стая».
Уже значительно позже я узнал, что Маяковский любил и знал наизусть много стихов Ахматовой, и очень тому обрадовался: опять эти два таких разных и любимых поэта оказались для меня рядом. К 1930 году относится и тот памятный для меня день, когда за два или полтора месяца до смерти Маяковский вошел вместе с Виссарионом Саяновым в редакцию «Звезды» и за руку молча поздоровался со всеми присутствующими. Меня поразила эта тихая, даже какая-то грустная вежливость: раньше я слышал и видел его на эстраде и восхищался не только его стихами и тем, как он их читал, но и свободной манерой держаться, веселыми, порой дерзкими, разящими наповал ответами на записки, а тут в комнату на третьем этаже Дома книги с окнами на канал Грибоедова вошел словно бы совсем другой Маяковский.