Правда, потом, много лет спустя, не кто другой, как Ахматова засвидетельствовала, что Маяковский мог смутиться и растеряться. «Как-то раз в «Бродячей собаке», — вспоминала Анна Андреевна, — когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. Осип Эмильевич (Мандельштам) подошел к нему и сказал:
— Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр.
— Это было при мне, — вспоминает Ахматова. — Остроумный Маяковский не нашелся что ответить».
Ахматову я увидел ровно через пятнадцать лет после того, как не стало Маяковского.
Здесь, пожалуй, сразу оговорюсь, что пишу не литературный портрет и не воспоминания о встречах с Анной Ахматовой, — о них я скажу, но встречи эти, к сожалению, были редки и кратки, — просто мне хочется поделиться тем, что значили стихи Ахматовой в моей жизни. Могут сказать: «Но ты же любил и других поэтов. Возможно, они значили для тебя не меньше, а некоторые и больше, чем Ахматова?»
Верно, верно, соглашусь я, но, во-первых, почти ни с кем из них я не встречался лицом к лицу, если не считать того, что видел и слышал, как Маяковский и Мандельштам читали стихи, а Пастернак — перевод «Антония и Клеопатры» (читал он в довольно узком кругу и вдруг с детской непосредственностью пожаловался, что сегодня его всю ночь кусали блохи, — в то жаркое лето в Москве было необычайное нашествие блох!).
Есть еще одно обстоятельство, близко связавшее, как ни странно, меня, прозаика, со стихами Ахматовой, но о нем позже… Сначала все же о тех кратких встречах, что дали мне повод назвать эту главу — «1945—1966», — то есть годы знакомства с Анной Андреевной.
В 1945 году весной, будучи членом редколлегии «Ленинградского альманаха», я загорелся мыслью опубликовать в нем новые стихи Анны Ахматовой, в том числе и два-три отрывка из ее «Поэмы без героя», которая имелась у меня в списках, еще не оконченная, еще в самых ранних вариантах.
Я сделал вчерне подборку, то есть переписал на машинке в определенном порядке несколько стихотворений и отрывков, и принес к Анне Андреевне. Она жила тогда в «Фонтанном доме», во дворце Шереметевых на Фонтанке, где помещались Арктический институт и Дом занимательной науки. Не помню, как мы условились о встрече, был ли у Анны Андреевны телефон, — кажется, был. Шел я к ней, разумеется, не без трепета…
Ахматова открыла мне дверь сама, хотя солидная медная дощечка на двери с фамилией Пунина доказывала, что она жила в семье. Кроме Анны Андреевны, в этот раз я никого не видел. Окна выходили в сад, откуда несся звонкий, разноголосый собачий лай: там открылась собачья выставка. Ахматова, как и всегда потом, как, наверно, и раньше, выглядела величественной и великодушной монархиней, чему ничуть не мешал ее старый, как у цыганки, шелковый черный халат.
Мы поработали над предложенной мною подборкой, изменили порядок, Анна Андреевна иначе озаглавила некоторые стихи. Я имел наглость предложить ей замену какого-то слова в одном из отрывков (кажется, в стихотворении «Россия Достоевского. Луна…» или «Вот здесь кончалось все. Обеды у Донона…»), поскольку тут были какие-то редакционные резоны. Какое именно слово и какие резоны, совершенно не помню.
Пожалуй, меня удивило то, что она с первого раза возымела ко мне доверие. Она меня не знала, вероятно никогда обо мне не слышала, но, по-видимому, поняла (или почувствовала), что я не праздный очередной любопытный. Во всяком случае, уже в первую встречу мы заговорили о Мандельштаме и она вдруг прочла вслух незнакомое мне стихотворение Мандельштама — «Как по улицам Киева-Вия…».
Но еще важнее для меня то, что произошло при второй или третьей встрече с Анной Андреевной. Зная, что она не оставляет работы над «Поэмой без героя», я принес имевшийся у меня список, чтобы попросить ее просмотреть и позволить внести поправки и дополнения, которые она мне продиктует. Анна Андреевна сделала больше: она сама на широких полях рукописи вписала карандашом все многочисленные поправки и целые новые строфы и варианты. Впрочем, она и дальше потом без конца переделывала и дополняла эту поэму, и окончательный печатный текст значительно отличается от рукописных.