Как мы, пережившие в Ленинграде эту первую, страшную блокадную зиму, так и все ленинградцы, куда бы их судьба ни закинула, не могли не почувствовать трагическую мощь этих строк.
И вновь говорила с нами Ахматова, вернувшись в 1944 году в Ленинград; говорила о городе Пушкина, о том самом Царском Селе, которому раньше посвятила столько прекрасных стихотворений, с которыми связана самая молодая и счастливая пора ее жизни, когда «заря была себя самой алее…».
Да, этого города в 1944 году почти не стало, в нем все оказалось убито войной, — его не охранили, не уберегли предпосланные стихотворению Ахматовой пушкинские строки: «И царскосельские хранительные сени…»
И все-таки город Пушкина ожил: «А лицейские гимны все так же заздравно звучат», — эти строки Ахматова написала через тринадцать лет, в 1957 году, и закончила это второе послевоенное стихотворение о любимом городе так:
Ахматова-человек взяла эти живые очертанья с собой, Ахматова-поэт оставила их навечно нам. Даже в самые черные дни отступления наших войск от Пушкина, а несколькими днями раньше от Павловска, я все помнил и твердил наизусть (хотя, казалось бы, до стихов ли, когда за спиной и где-то там, впереди, сбоку, рвутся снаряды):
— Не забыть никогда… не забыть никогда, — упорно повторял я, шагая по обсаженной липами дороге из Павловска в Пушкин.
— Не забыть никогда! — твердил я с надеждой, стоя в очереди за наганом в Александровском саду, где их выдавали «неимущим» офицерам. Нас не оставляла надежда, больше — уверенность, что мы вернемся и снова увидим любимые парки, и мне были душевным подспорьем стихи Ахматовой об этих местах, до войны исхоженных мною летом пешком, а зимой на лыжах.
Повторяю: значение стихов Ахматовой в моей жизни вообще велико, многолико и примыкает вплотную к Блоку, Маяковскому, Мандельштаму, Цветаевой, Пастернаку, а из поэтов XIX столетия — к Баратынскому, Тютчеву, Фету, не говоря уж о Пушкине, Лермонтове, Некрасове, которых я знал и любил с детства, начав с наиболее мне доступного тогда Некрасова.
На этом блистательном фоне проходили (и оставались) увлечения другими поэтами, может быть не великими, но талантливыми и оригинальными, и всегда со мной была нежность к Есенину и восхищение пронзительно ясным Буниным:
И тут пришло время сказать, как стихи Ахматовой вольно или невольно учили меня… писать прозу! В самом деле, уж если поэт в перенасыщенном сильным чувством любовном стихотворении обходится без сравнений и метафор, то мне, прозаику, и сам бог велит быть поскромнее в слоге. Для наглядности приведу один пример. В 1911 году Анне Ахматовой было немногим больше двадцати лет. Вокруг пышно цвели десятки, если не сотни, велеречивых поэтов, восхищал поклонников и поклонниц Игорь Северянин со своим «Громокипящим кубком» и «Литургией-гимном жасминовым ночам». Ахматова же в 1911 году писала: