Михей Петрович шел, смотрел и слушал, опять с тем самым чувством, какое испытывал час назад, услышав машины в поле. Конечно, не помнил он уже о Розе: днем трудно сосредоточиться на любви. Щеки и уши еще горели, но это могло быть от духоты в вагоне, от ветра, от чего угодно. Дождь перестал. Ранний гость, говорят, не ночевщик…»
…В конце декабря я покинул на несколько дней Петергоф: состоялась короткая, задуманная как послесъездовская, поездка в Петрозаводск: поэты Виссарион Саянов и Борис Лихарев, прозаики — Юлий Берзин, Николай Чуковский и я стали гостями Карело-Финской республики. Утром из Петрозаводска нас повезли в «Линкольне» в пригородный правительственный санаторий в Маткачах, там повстречались с Геннадием Фишем, который уже давно, после повести «Падение Кимас-Озера», сдружился с этим лесным и озерным краем. Стоял легкий морозец с солнцем, мы вооружились лыжами и с наслаждением побегали по холмистым окрестностям. Вечером карельское начальство познакомило нас с карельскими писателями, угостило ужином и концертом. Местный артист-затейник шикарно читал «Мэри-наездницу» Семена Кирсанова; после этого приплясывания и прицокивания («Мэри-наездница-ца-ца!») прочитанные Саяновым и Лихаревым стихи показались нам кастальским ключом, не уступавшим по чистоте морозному воздуху нашей лыжной прогулки… На другой день мы выступали перед читателями в Петрозаводском театре, а ночью возвращались в Ленинград. В поезде почти не спали — так нам было весело, чему немало способствовал остроумный Юлий Берзин. На прощанье Саянов мне подарил книжку своих стихов «Золотая Олёкма» и при свете свечи в фонаре над вагонной дверью написал на титульном листе: «Л. Рахманову после поездки в Петрозаводск. 30/XII.34 г.
Так закончился 1934 год. Через день начнется Новый, 1935-й, еще более памятный и кризисный для меня год, когда, проживя январь и февраль в Петергофе и написав три главы «Истории одного увлечения», я круто поверну свой литературный руль и возьмусь за сценарий и пьесу о Тимирязеве — Полежаеве.
Кто знает, может, причастен к этому повороту и съезд? Как-никак, но творческая энергия, исходившая от сотен писателей, впервые собравшихся вместе, наверно влияла на каждого из нас, побуждала искать с в о ю тему, с в о ю планиду, точку приложения с в о и х сил. А что из этого вышло — узнаем на следующем, Втором съезде, намеченном через три года…
Второй съезд писателей состоялся лишь через двадцать лет — в декабре 1954 года.
1981
РУССКИЙ ДЕНДИ
«Общепризнано, что героем очерка А. Блока «Русские денди» (1918) является В. Стенич». — Писатели Ленинграда, Л., 1982, с. 294.
Когда я впервые увидел Валентина Стенича, ему было тридцать с небольшим лет — завидный возраст для даровитого литератора. А если прибавить к этому его эффектную внешность, блестящее остроумие — немудрено, что стоило ему где-либо появиться: в столовой Ленклуба, в издательстве, на любом собрании — он сразу же вызывал интерес, привлекал внимание, хотя иных это и раздражало.
…Я вошел в коридор третьего этажа Дома книги в тот момент, когда крепенький толстяк Лев Савин, в миру Савелий Моисеевич, ловко сбил с лица Валентина Осиповича очки, и тот, ставший сразу беспомощным, растерянно повторял, шаря на полу очки:
— Но я мог его одной рукой… одной рукой…
Противников развели. Из-за чего произошла драка? Все знали острый язычок Валентина Осиповича и горячий характер Савелия Моисеевича, ну а конкретный повод — кто теперь его вспомнит? Как ни странно, могла сыграть роль устная пародия Стенича на только что начавший печататься роман Алексея Толстого «Петр Первый»… В годы нэпа Савелий Моисеевич был владельцем или, как тогда считалось, коммерческим директором красильной фирмы «Пеклие», конкурировавшей в Ленинграде с другой известной красильней — «Данцигер». Савелий Моисеевич любил принимать гостей, забавно рассказывал им о своих приключениях на германской войне, где он, как Швейк, был простым солдатом (только по нашу сторону фронта!), и с интересом слушавший Алексей Толстой подстрекнул его написать и великодушно помог издать автобиографическую повесть «Юшка», ныне несправедливо забытую. Так вот все, что касалось ее крестного отца, — для Савина было свято.