Кстати, его настоящую фамилию я забыл, помню лишь псевдоним, который привел к досадной для нашего нового ленинградского прозаика литературной путанице. Столичный прозаик и драматург Лев Славин, о существовании которого Савелий Моисеевич не подозревал, начал писать роман «Нефть» как раз в тот самый год, когда и Лев Савин задумал роман «Нафта»… В газетах появилась соответствующая информация и хлесткая эпиграмма «2 Льва 2», кончавшаяся словами:
Что касается Стенича, то им с Савиным пришлось помириться, поскольку тот и другой приятельствовали с Николаем Корнеевичем Чуковским; там и я с ними познакомился. Правда, Савин, живший неподалеку, обычно приходил к Чуковским непосредственно после обеда, когда хозяина тянуло вздремнуть, и подробно рассказывал ему содержание сегодняшнего номера «Правды», который оба они еще с утра прочитали. А Стенич являлся позже, да и дружба его с хозяевами была несравненно теснее и глубже, — отчасти отсюда любимая его шутка: «Чуковские живут грязно, но интересно!» Это был комплимент высшей пробы, высказанный в парадоксальной форме: все мы тогда любили эксцентричные парадоксы. С этой точки зрения, пародия Стенича на толстовский роман «Петр Первый», столь возмущавшая Савелия Моисеевича, могла выглядеть комплиментом. Сейчас я ее приведу. Прошу извинить за одно грубое словцо (хотя мы уже привыкли, что сегодняшняя литература не стесняется в выражениях):
«Ровно в полночь дьяк думского приказа вышел на двор подристать. Вызвездило».
Эксцентричность была свойственна Стеничу с юности. Кинорежиссер Сергей Юткевич вспоминает о знаменитом киевском кафе «ХЛАМ» («Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты»), где «мелькала… таинственная фигура человека, одетого с ног до головы в черную кожу и с деревянной кобурой огромного маузера; про него осторожно шептали: «поэт-чекист» и называли фамилию — Валентин Стенич. Стихов своих он не читал, а я не знал, что это был тот самый легендарный «русский денди», которого увековечил в своем эссе Александр Блок. Маска «чекиста», в которую он рядился тогда в Киеве, была просто очередной мистификацией Стенича, он был их большой любитель.
Повторяю, он навсегда сохранил эту склонность. Может, кто-нибудь из оставшихся в живых ленинградских литераторов помнит, как воздвигалась в начале тридцатых годов писательская надстройка на канале Грибоедова, где то и дело не хватало гвоздей и досок. В качестве члена строительной комиссии Стенич заявился к соответствующему начальнику и патетично воскликнул:
— Небось нашего Христа распинать нашлись гвозди!
Курьезные отношения сложились у Стенича с Петром Ильичом Сторицыным. Оба умные, остроумные, образованные (Сторицын когда-то учился в Геттингене), но по виду прямо противоположные. Стенич быстрый, всегда элегантно одетый, с великолепной артистической дикцией. Друг Бабеля Сторицын неуклюж, крайне небрежен в одежде, неясно выговаривал целый ряд букв, и вообще чудак, шепеляво рассказывавший про самого себя невероятные истории. Однажды он предложил Стеничу:
— Валя, мы с вами двое городских сумасшедших. Давайте разделим Ленинград пополам. Вы возьмете себе Петроградскую сторону.
Стенич сперва даже немножко опешил, но вскоре нашелся и стал всерьез торговаться. Нет, они не поссорились, для этого оба были слишком умны и находчивы.
Несравненно больше обижен был Стенич (втайне, конечно) на каприз судьбы: как получилось, что он, открывший для русского читателя талантливого Дос Пассоса и блистательно его переведший, вовремя не «открыл» т а л а н т л и в е й ш е г о Хемингуэя? Я чувствовал, что он бесконечно об этом жалеет, но — Дос Пассосу не изменил и не раз убеждал меня (а он хорошо ко мне относился, как и вообще к молодым писателям) — учиться у Дос Пассоса.
Стенич дружил с Мейерхольдом, причем в трудные для Всеволода Эмильевича годы, когда дружеская поддержка для него была особенно ценна. Разносторонне одаренный, Стенич написал новое либретто для «Пиковой дамы», которую Мейерхольд тогда ставил в Малом оперном театре. Как сейчас вижу и слышу подчеркнуто пушкинскую концовку в этом спектакле, где Германн, вместо того чтобы застрелиться, сидит за решеткой сумасшедшего дома и монотонно твердит: