Словом, отправились мы с ней в Лянгасово только через три дня. Поездка была, как и все в то тяжкое время, далеко не проста, но не стану ее описывать — гораздо важнее результат. Можно представить наше изумление, ликование, когда мы нашли в милицейской комнате и чемодан с рукописями и бельем, и пишущую машинку, и — две грандиозные пачки книг! Все было цело и невредимо, если не считать разбившегося термоса. Действительно, произошло чудо, настоящее чудо! Больше всего я радовался сохранившейся папке с начатой до войны пьесой о Дарвине и материалами к ней. Словом, это милые мои спутники все разыскали — и снесли на станцию. Никогда не забуду такой заботы и доброты. И в какое время! Нет, не прощу себе, что после войны не попробовал разыскать и поблагодарить своих благодетелей: началась мирная жизнь с ее хлопотами и заботами, и было, очевидно, не до того…
Но скитания Диккенса и Вальтера Скотта в 1942 году не кончились, хотя дальше были уже более спокойными. В 1943 году я перевез эти книги из Котельнича в Москву (помню, тоже долгонько ехал с ними в тамбуре, ибо в вагоне не нашлось для нас места и даже дверь в вагон была заперта). В Москве книги мирно просуществовали больше года. Наконец, в сентябре 1944 года они вернулись вместе со мной и моей семьей в Ленинград и прочно заняли свое прежнее место на полках, где стоят и сейчас. Когда я раскрываю тот или иной том, с уважением глажу его корешок, а то просто со стороны гляжу на все эти книги, я невольно начинаю гадать: «А что еще предстоит вам, мои хорошие? — мысленно спрашиваю я. — Скажем, после меня в чьи попадете вы руки? В теплые, любящие или в холодные, равнодушные? Станут ли вас беречь, хранить, спасать в случае беды?»
Одна молодая интеллигентная женщина, когда я ее спросил, почему она не любит Диккенса, искренно удивилась: «А за что мне его любить?»
Впрочем, теперь у нее уже двенадцатилетний сын и, может быть, она ради него снизойдет, оценит Диккенса…
Май 1983
ПОДАРКИ, СПОРЫ, ВСПЫШКИ ХАРАКТЕРА
До войны Веру Федоровну Панову я не знал, не видел, не встречал это имя в печати, а перед самой войной прочел в газете, что пьеса Веры Пановой «В старой Москве» премирована на всесоюзном конкурсе. Я ничуть не сомневался, что автор пьесы с таким заглавием — коренная москвичка, и лишь через много лет узнал, что В. Ф. Панова, по происхождению южанка, в те предвоенные годы жила в двадцати пяти километрах от Ленинграда, в Детском Селе (теперь город Пушкин), где я часто бывал.
Увидел я Веру Панову только в 1946 году, уже в ореоле автора «Спутников». Не будет преувеличением сказать, что известность ее тогда росла с поразительной быстротой: за право публиковать ее вещи боролись редакции ленинградских и московских журналов, критики в своих спорах о творчестве Веры Пановой ожесточенно ломали копья, читатели с нетерпением ждали ее новых книг.
Начиная с 1950 года мы жили в одном с нею доме. О доме этом, на углу Марсова поля и набережной Мойки, стоит немного рассказать. Он построен в двадцатые годы прошлого века для Удельного ведомства, управлявшего царскими имениями, — отсюда колонны, роскошный фронтон, вообще весь классический его облик; затем дом стал частным владением и перед революцией принадлежал пресловутому «Митьке» Рубинштейну, банкиру и другу Распутина. В угловом подвале, как раз под моей квартирой, помещалось литературно-артистическое кабаре «Привал комедиантов», где часто бывали Мейерхольд, Блок, Маяковский, Анна Ахматова, где зимой 1918—19 года жена Блока, Любовь Дмитриевна, читала его поэму «Двенадцать» и на одном из чтений присутствовал Луначарский. Стены «Привала комедиантов» были расписаны модными в то время художниками — Борисом Григорьевым, Сергеем Судейкиным, Александром Яковлевым, а в простенках стояли две фигуры «арапов» с сигарами, в которых горел газ и можно было от них прикуривать… Во время наводнения 1924 года помещение было до самого потолка залито и вся роспись испорчена, смыта водой.
Жаль, ни разу не говорили мы с Верой Федоровной о столь диковинном прошлом нашего дома — не сомневаюсь, оно ее тоже интересовало! Впрочем, домами мы мало общались — чаще встречались в Союзе писателей, в редакциях журналов, издательств. Да и особой дружеской близости у нас все эти годы не было — с начала и до конца просто добрые отношения, оживленные и достаточно откровенные литературные разговоры. Правда, книги свои дарила мне Вера Федоровна всегда — «с дружбой», «дружески», «с горячим уважением», «сердечно», но ведь это опять же скорее хорошее отношение, чем настоящая дружба. Потому не знаю, легче или труднее мне написать воспоминания о Вере Федоровне, чем самым близким ее друзьям. Но друзей и сверстников, как известно, становится все меньше, — прошло уже десять лет со дня смерти Веры Пановой, — да мне, может, и легче быть беспристрастным: я всегда видел и слышал этого умного, очень талантливого, далеко не простого человека как бы со стороны. Прошу не удивляться, если отмечу и некоторые противоречивые (или показавшиеся мне противоречивыми) черты характера.