Повторяю, дома у Веры Федоровны я бывал редко, и одна из встреч (в 1951 году, судя по дате на подаренной мне книге) особенно запомнилась.
Моя квартира находилась в первом этаже, окнами на Мойку, квартира Веры Федоровны — в третьем, окнами на Марсово поле, и, поднявшись на два этажа, я мог впервые увидеть сверху наш гигантский зеленый луг (Царицын луг, как называли его еще до Пушкина, хотя тогда это был как раз голый, пыльный плац без единой былинки), за ним — Летний сад с белеющими среди деревьев статуями, налево серебрилась Нева, направо мрачно багровел Инженерный замок… Минуты две любовался я открывшимся из окна видом, чтобы не мешать Вере Федоровне спокойно надписывать мне свой однотомник. Зато, приняв его из рук автора, тут же нескромно полюбопытствовал — что написано для меня на титульной странице… Увы, не смог разобрать ее мелкий почерк!
— Забыли очки? — сочувственно спросила Вера Федоровна.
Я признался, что очков пока не ношу, но… иногда требуются!
— Иногда! Вот и сказалась разница в нашем возрасте, — снисходительно заметила Вера Федоровна (разница составляла ровно три года). — Попробуйте надеть эти, они для меня уже слабы.
Я надел, очки оказались мне впору, я с удовольствием прочитал дарственную надпись, поблагодарил за оба подарка и торжествующе унес их домой. Пановские очки с их тонким, круглым ободком верно служили мне лет пять, пока не понадобились более сильные, но хранятся и нынче в ящике письменного стола.
На мой, уже вооруженный очками, читательский взгляд, заключенные в сборнике вещи были неравноценны. Я перечитал их очень внимательно, ибо «Спутников» читал довольно давно, «Кружилиху» — слишком поспешно, в журнале, полученном всего на один вечер, «Ясный берег» прочел тоже в журнале (уже не в «Знамени», а в «Звезде»), и повесть эта мне тогда не понравилась. Значит, следовало проверить свои впечатления. «Спутники», как и раньше, вызвали восхищение, «Кружилиху» перечитал с профессиональным интересом к тому, как серьезно и умело справился автор с новым для него заводским и людским материалом; «Ясный берег», как помнилось и по первому впечатлению, вызвал ощущение некой сладости, что меня огорчило: огорчило заметное приукрашивание послевоенной деревенской жизни. Впрочем, я понимал, что это понимает и автор, всегда стремившийся к правде, и в данном случае его отступление от своей привычной позиции вынужденное…
Наверное, я отнесся бы к этой повести куда добрее, если бы мог предвидеть, что ответвлением от нее через пять лет явится повесть «Сережа», подлинный бриллиант, которому не суждено потускнеть. Это и был следующий подарок, полученный мной от Веры Федоровны в 1956 году, и дорожу я им, как немногими любимыми книгами.
Если следовать этому своеобразному календарю, то третьим подарком явился «Сентиментальный роман», неожиданно возымевший для меня особое значение. Прочитав эту колоритную, увлекательную и во многом автобиографическую вещь, я стал подумывать: а не написать ли и мне… ну, не роман, а хотя бы повесть на основе собственных воспоминаний? Пусть жизнь Пановой была богаче моей событиями, но ведь и мое детство и отрочество проходили на весьма колоритном фоне первых пореволюционных лет… И вот я начал писать сценарий, а затем прозу — «Повесть о печурке», где действие происходило в голодные и холодные, но романтические двадцатые годы. Но вскоре вспомнил, что ведь еще до войны написал сценарий «Маленький мужчина», который нигде не был поставлен, а затем пробовал набросать повесть для детей «Приключения маленького изобретателя», как там и тут были использованы какие-то автобиографические факты, и никого это тогда не заинтересовало. Стало быть… стало быть, эти попытки надо оставить! И лишь в семидесятые годы я написал не сценарий и не повесть, а просто воспоминания, и не столько о себе, сколько о «взрослых моего детства». Кстати, к концу своей жизни и Вера Федоровна пришла к мемуарным заметкам, и жаль, что они кратки, с большими пропусками.