В другой раз мы говорили о жесткой критике, которой без конца подвергался роман одного московского прозаика. Панова это объяснила так:
— Очевидно, критики руководствуются известным правилом: «Если зайца долго бить, он научится спички зажигать»!
— Но неплохо бы им знать и такой вариант: «Если зайца слишком долго бить, он разучится спички зажигать», — дополнил я.
— Во всяком случае, я разучилась бы! — решительно заключила Вера Федоровна.
Реакция Веры Пановой была всегда мгновенной и выразительной. Тут помогала еще и ее удивительная память. События и детали, характеры и лица, все, когда-либо встретившееся и наблюденное в жизни, верно служило этому художнику до конца его дней. Но кроме памяти и творческого воображения Панова обладала еще одним свойством, и здесь я немного отвлекусь. Поразительная память, скажем, была у прозаика прошлого века Петра Боборыкина. Она видна и в его лучших романах, таких, как «Китай-город», живописующий Москву девяностых годов, и в его двухтомных мемуарах, где имеется невероятное количество фактов литературной жизни, в которой круговращался Боборыкин. Любопытно все это? Безусловно. Но вот, живя в Комарове, я как-то спросил у тонкого, умного критика Н. Я. Берковского:
— Что на сон грядущий читаете, Наум Яковлевич?
— Воспоминания Боборыкина.
— Не утомляют порой излишние факты и подробности?
— Ну, я же в любой момент могу отключиться. Погашу свет — и сплю! У него ни одна фраза не тянет за собой следующую.
Читая Панову, отключаться трудно. И дело не только в интересном содержании: у нее каждая фраза именно тянет за собой следующие. Панова на редкость чувствует музыку слова, музыку слога — отсюда ритм, мелодия и гармония ее прозы. И не отсюда ли ее любовь к поэзии и память на стихи?
Мы с Н. К. Чуковским часто испытывали исключительную способность Веры Пановой запоминать стихи со слуха. Испытание проходило так. Николай Корнеевич, знавший наизусть стихи многих любимых нами поэтов, читал вслух то или иное стихотворение, причем наверняка неизвестное Вере Федоровне (потому-то стихи Ахматовой мы исключали, наперед зная, что наша слушательница любит и помнит великое множество ее стихов). Панова внимательно слушала незнакомое ей стихотворение — и затем повторяла, негромко, медленно, стараясь как бы нащупать, припомнить последовательно каждую строчку… Чувствовалось, что ей помогала то мелодия, то логика стиха, то парадоксальность, контрастность сравнения, образа, если это, положим, был ранний Пастернак.
Я уже говорил, что Вера Федоровна вела преимущественно комнатный образ жизни. Да, в комнате своей она много работала и читала, в минуты отдыха раскладывала пасьянс, а поздним вечером иногда позволяла себе сыграть в компании в карты. И опять же тут проявлялся ее азартный характер: случалось, что игра в покер затягивалась чуть ли не до утреннего завтрака. Партнером ее частенько бывал тот самый прозаик, который заключил свой отчетный доклад, где резко критиковал Веру Панову, фразой, стоившей ему потери поста первого секретаря Ленинградского отделения Союза писателей:
— Нас инфарктами не запугаешь!
Он имел в виду недавний сердечный приступ Веры Федоровны. Собрание не простило ему этой эффектной фразы — забаллотировало на выборах.
Но и до этого сенсационного собрания, и особенно в первые послевоенные годы, когда все были моложе (да и соскучились за годы войны по своей литературной организации), мы во главе с Верой Федоровной до позднего часа, случалось и до утра, ждали результатов — кто сколько голосов получит на выборах Правления. Теперь в это трудно поверить, но тогда для нас, очевидно, это было не менее увлекательно, чем игра в покер… Помню, как-то в часы ожидания я попробовал высказать несколько своих прогнозов, и Вера Федоровна предупреждающе — и из суеверия! — толкнула меня под столом ногой.
Панова всегда дружелюбно, но сравнительно сдержанно относилась к своим литературным сверстникам. Гораздо больше она дружила со «стариками» — Корнеем Ивановичем Чуковским, Константином Георгиевичем Паустовским, постоянно с ними переписывалась.