Правда, он не раз говорил, что писатель, художник, композитор свободны от многих забот и мучений, характерных для профессии кинорежиссера, и словно бы даже завидовал этой свободе. Верно, свободны. Свободны от всей сложности кинопроизводства, от каждодневного общения с десятками, сотнями руководимых кинорежиссером людей (чего стоит хотя бы только одно — руководить актерами!). Но главное, что сближает всех нас, если мы хотим честно работать, как раз отразилось в заглавии этой книги: время и совесть…
И не только это роднило нас. Шестьдесят лет назад, мчась на грузовике по освобожденному от белых армий Киеву, пятнадцатилетний Гриша Козинцев кричал:
Я на три года позже узнал Маяковского, но полюбил его, быть может, не меньше. И оба мы любили Блока, Ахматову, Мандельштама, Пастернака, Мейерхольда. «Как много можно понять, перечитывая собрание стихов какого-либо поэта», — пишет Козинцев на стр. 96-й, а на стр. 180-й цитирует слова Иннокентия Анненского: «Чтение поэта есть уже творчество». Значит, нам было чем поделиться в своих литературных привязанностях. И бывало, делились, но мало, мало…
Не утерплю, приведу еще несколько строк из записей, особенно для меня дорогих. Сначала из первого раздела, посвященного не какой-либо конкретной работе Григория Козинцева, сколько вообще искусству (впрочем, тем самым и его собственному).
«Во время работы я не хожу в кино. Читаю Толстого, Достоевского, Чехова. Чему я учусь у них? Чувству стыда за все, что отдает эстетическим баловством, невозможным в наш век».
«Я сам себе множество раз повторяю: «Не подменяй выстраданного вымученным».
«Мне претит разорванность формы, мешанина времен, смесь реального и воображаемого — все это кажется мне сейчас… манерным, недостойным кинематографа».
«У меня был хороший вариант конца «Гамлета»: стена Эльсинора, шарахаются в ужасе Бернардо и Марцелл; не торопясь, идет призрак отца, за ним идет Гамлет, то есть призрак сына. Военные караулы отдают ему честь».
Не скрою, сейчас я немного жалею о том, что режиссер Козинцев предпочел в фильме другой вариант… Но тогда я не знал варианта с двумя призраками, так как не был редактором «Гамлета». Достаточно и того, что мне не удалось убедить Григория Михайловича сократить или убрать совсем один из эпизодов в «Короле Лире», о чем расскажу позже… А теперь перейду к хронологии наших встреч, нашего знакомства.
Не помню, были ли мы с Григорием Михайловичем хотя бы шапочно знакомы до войны. С соавтором его по трилогии о Максиме, Леонидом Захаровичем Траубергом, встречались, помню, в 1936 году у Эраста Павловича Гарина — они жили в одном и том же доме на Пушкарской, где я часто бывал, работая над новым сценарием для Гарина. А с Г. М. Козинцевым, мне кажется, мы встретились впервые лишь в 1947 году. Я был тогда членом художественного совета в Театре комедии, и в начале сезона 1947—48 годов Г. М. Козинцев пришел к нам — прочесть вслух пьесу Ильи Эренбурга. Читал он громко и выразительно, с треском перелистывая страницы, но пьеса не заинтересовала главного режиссера Н. П. Акимова. Григорий Михайлович не спорил, активно не защищал пьесу, и обсуждение ее скоро выдохлось. Мы вместе с ним вышли из театра. Наше внимание привлекла толчея у окошечка театральной кассы: в декабре предстояла денежная реформа, и все билеты до конца месяца азартно расхватали… Равно как и все порошки и крупинки в гомеопатической аптеке на углу Невского и Садовой, о чем сообщил мне побывавший там Григорий Михайлович. И с улыбкой добавил, что это очень похоже на ярмарку, было бы чем — мы бы роскошно поторговали. Я отвечал, что для этого у меня не хватит способностей, а втайне подумал: почему в таком случае не состоялась «продажа» пьесы?.. И про себя же ужаснулся — скажи я об этом вслух Козинцеву!
На том кончилась наша первая встреча. Не помню, как получилось, что вскоре Григорий Михайлович узнал, что я пишу сценарий о Яблочкове, знаменитом русском электротехнике, и любезно мне предложил ознакомиться с имеющимися у него материалами о пребывании Яблочкова в Париже. Впервые я тогда побывал у Григория Михайловича дома, на Малой Посадской, в его кабинете.